Князь Барбашин (СИ) - Родин Дмитрий Михайлович

Но самое смешное в этой ситуации было то, что игумен даже не представлял, как недоволен был своей школой сам князь, который, не будучи силён в методической подготовке, считал своё изобретение лишь жалким подобием настоящей школы. И мирился с этим только по той причине, что его школа могла выпускать, если можно так выразиться, сверхграмотных людей. Ведь, если кто забыл, то в шестнадцатом столетии на Руси грамотным считался человек, умевший читать, но не умевший при этом ни писать, ни считать (как бы странным это не казалось пришельцу из двадцать первого столетия). Его же выпускники владели и чтением, и письмом, и счётом, а многие и каким-либо иностранным языком. Жаль только, что ремеслу им приходилось обучаться всё так же по старинке, уже у мастеров на производстве. До полноценного ПТУ руки у князя пока что так и не дошли.

Но игумену увиденное всё же больше понравилось, хотя кое-какие вопросы и остались. И потому, спустя месяц, вернувшийся в столицу Иуавелий поведал свои наблюдения, выводы и соображения по инспекции митрополиту и Вассиану, горячо порекомендовав многое из увиденного, чем заставил обоих глубоко задуматься.

Рождество, несмотря на то, что город ещё не полностью восстановился от летнего погрома, встречали весело. Из дальних вотчин прикатили братцы-сидельцы. Протопили баню. Накрыли пышный стол. Музыканты трудились всю ночь, услаждая слух отдыхающих князей. А на утро Андрей проснулся в жару. Не поберегся после бани, приналёг на холодный, прямо с ледника квас, а потом ночью выбегал разгорячённый на крыльцо, вдохнуть холодного воздуха и вот простудился.

Молодой организм пытался бороться, но болезнь прогрессировала быстрей. А Мишук, как назло, за неделю до Рождества отпросился в деревню, где у него появилась зазноба. За ним, конечно, послали гонца, но путь туда был не близкий, а Андрей на вторые сутки уже стал впадать в забытьё.

На третий день из дворца в дом Барбашиных прибыл лекарь государя Николай Булев. Осмотрел больного, печально вздохнул и выдал несколько баночек с непонятного цвета мазями, сказав, что болезнь сильно запущена, и надеяться остаётся лишь на господа бога.

А на пятый день во двор влетел насквозь промокший от снега и пота Мишук и наскоро умывшись, приступил к осмотру, решительно отодвинув женщину, что обтирала обильно потеющее тело молодого князя. Потом порылся в своей сумке и выложил листья подорожника, корневища солодки и алтея, полевой хвощ, фенхель и сосновые почки.

Князь Михаил, внимательно наблюдавший за его действиями, взял в руки пучок фенхеля и с интересом рассмотрел его.

– Что это?

– Укроп волошский. Трава лечебная из стран заморских.

– Не встречал такую ранее.

– Увы, княже, не растёт она, покамест, на Руси.

Хмыкнув и покачав головой, Михаил вернул пучок назад, в общую кучку.

Мишук же, оглянувшись, подозвал к себе одного из служек (уже приученных без дополнительных понуканий выполнять распоряжения лекаря) и, сунув ему все травы, велел всё перемешать и полученную смесь запарить в кипятке. А потом тоже самое сделать с толчённой корой ивы.

Последующие дни домочадцы отстояли в домашней церкви и кремлёвских храмах не одну службу, вымаливая у бога милость к молодому князю, а Мишук колдовал с травами и мазями, помогая телу одолеть лихоманку. Что больше помогло, каждый для себя решил сам, но, в конце концов, кризис миновал, и Андрей потихоньку пошёл на поправку. Мишук всё так же поил его отварами, и вскоре разрешил вставать с постели, чтобы немного походить.

Осунувшийся и похудевший князь бродил по комнате, удивляясь своей немочи. Вроде и недолго провалялся, а длительного хождения не выдерживал вовсе: спустя короткое время голова начинала кружиться и всё тело так и требовало срочно куда-нибудь присесть, а лучше и вовсе, прилечь.

Зато вновь посетивший княжеский дом лекарь Булев с удивлением константировал факт выздоровления своего пациента и, убедившись в том, что он ныне действительно слаб, убыл на доклад во дворец, оставив Андрея в тяжких догадках: чего же больше хотел любечанин – убедиться в том, что он выздоровел, или в том, что он не по злому умыслу пропустил пару заседаний Боярской Думы и званый пир у государя. Видать кто-то нашептывал Василию Ивановичу, что молодой князь притворяется, хотя какой ему пир, тут до дырки-то туалетной еле доползаешь. Это ж надо, выхватить пневмонию посреди средних веков. Тут и от меньших болезней загибаются на раз, а он расхрабрился, забыв золотое правило, что "береженого и бог бережёт". И не надо про конвой, это из другой оперетты.

Но, слава богу, всё обошлось. Время шло, болезнь уходила, а силы, наоборот, возвращались, что не могло не радовать. Планов было громадьё, и времени отлёживать спину, не было от слова совсем.

К весне он окреп настолько, что засобирался, наконец, в своё наместничество, где его уже заждались дела, жена и дети. Тем более Дума определилась-таки с планом на лето 1522 года, решив, что главным направлением отныне стала борьба со степью. Увы, грозные события года 1521 показали, что одновременно успешно воевать на западе, юге и востоке Русь была пока не в силах. А Крым и Казань, соединённые тесным союзом, представлялись ныне куда более страшным противником, чем Великое княжество Литовское, пребывавшее в хроническом безденежьи. И потому в Кремле решительно повернулись лицом к решению восточного вопроса. А зная о натянутых отношениях Сулеймана с крымским ханом, московские дипломаты посчитали возможным постараться углубить турецко-крымские противоречия и, по возможности, добиться создания прочного союза с Портой, направленного против Крыма. Отчего в послании к султану поход Мухаммед-Гирея на Русь выставили как месть за то, "что мы с тобой ссылаемся", приложив соответствующие ссылки на грамоты самого крымского хана.

Однако и в Крыму не сидели без дела. Крымский хан мучительно выбирал, куда теперь направить свои непобедимые тумены: то ли вновь на Русь, то ли на Астрахань. Но на всякий случай в Москву были присланы гонцы, которые сообщили о желании хана в мирных взаимоотношениях с северным соседом. Поскольку худой мир куда лучше доброй ссоры, в ответ в Крым был послан сын боярский Филиппов, а следом стали готовить и большое посольство, но вскоре получили известие, что Мухаммед-Гирей определился с выбором цели и теперь усиленно готовится к новому походу на русские земли. Посольство было отложено, а в полки, что уже встали на Поясе Богородицы в ожидании незванных гостей, полетели грозные депеши.

Но если на литовском и крымском направлении было пока относительно тихо, то вот на казанском уже вовсю лилась кровь. Ещё зимой, когда реки были скованы морозом, казанцы попытались захватить выстроенные с "разрешения" прошлого хана по берегу Волги русские городки, которые стали настоящим бельмом в глазах Сагиб-Гирея, как анклавы чужой власти в его владениях. Увы, зимний поход не принёс больших успехов, разучились воины степей брать крепости, а потому хан велел владыкам даруг, как только просохнут дороги, вновь собирать рать. Потому что вопрос с чужими крепостями нужно было решать, и при этом делать это как можно быстрее, потому что в Казани уже появились первые ростки недовольства сложившимся положением. И тому были свои причины.

Во-первых, летний поход не принёс ожидаемого дохода, ведь казанским воинам, в отличие от крымских, не удалось прорваться вглубь российской территории и взять богатую добычу и полон.

Во-вторых, в самой Казани началось пусть пока ещё глухое, по углам, но всё же недовольное ворчание, как ремесленников, так и торговой верхушки, ведь разрыв с Москвой нарушил для них все давние торговые связи, с которых они неплохо кормились. И кому, спрашивается, теперь нужна казанская ярмарка, приносившая всем баснословный доход? Ведь в новом году ни с Руси, ни с низов купцов не ожидалось, потому что война и торговля не всегда совместимы.

Ну а в-третьих, наличие крепостей в самом центре Казанского ханства прямо говорило жителям Горной стороны о том, что совсем ослабела татарская власть. А от таких мыслей до вопроса: "а не принять ли нам подданство более сильного государя", оставался один шаг.