Толкователи (сборник) - Урсула Ле Гуин

– Я уже больше не ребенок. И у тебя нет больше надо мной никакой власти. Я не полечу с вами. Уезжайте без меня. У тебя больше нет надо мной власти!

Меня давно научили, как нужно говорить с колдунами и магами. Не знаю, поняла ли мама, что именно я ей сказала, но зато она увидела, что я ее смертельно боюсь, и это повергло ее в горестное молчание.

Но потом она все же ответила мне по-хайнски:

– Я согласна. У меня нет над тобой власти. Но еще я имею и права. Право на уважение. Право на любовь.

– Не может быть правым то, что укрепляет твою власть надо мной, – возразила я ей на своем языке.

Она посмотрела на меня так, словно увидела в первый раз в жизни, а потом с горечью сказала:

– Ты такая же, как они. Ты одна из них. Вы не знаете, что такое любовь. Вы замкнуты сами в себе, как устрицы. Лучше бы я не брала тебя туда, где на руинах древней культуры в корчах доживают свой век жестокие, невежественные, эгоистичные последыши, замкнутые каждый в раковину собственного чудовищного одиночества. И я позволила им сделать тебя одной из них!

– Ты учила меня чему могла, – мой голос дрожал, и я даже стала заикаться от волнения, – и в здешней школе меня тоже учили, а еще меня учили тетушки, и я хочу закончить свое образование. – Я судорожно сжимала кулаки, с трудом удерживаясь от слез. – Я еще не женщина. И я хочу стать женщиной.

– Боже, Ясна, конечно же, ты ею станешь! Да еще какой! В десять раз лучше той, какой бы ты стала на Соро. Ну прошу тебя, попытайся меня понять, поверь мне…

Я зажмурилась, закрыла уши ладонями и заорала: «У тебя больше нет надо мной власти!» Тогда она подошла ко мне и ласково обняла, но я оставалась зажатой и холодной и не поддавалась на ее попытки приласкать меня, а как только она меня отпустила, сразу же ушла.

За то время, пока мы жили на планете, состав экипажа частично поменялся; так, например, первые Наблюдатели отбыли на другие планеты, и у нас появился новый дублер – археолог с Гетена Аррем. Наш дублер побывал на планете всего два раза, и то на двух континентах, где никто не жил, поэтому ему было очень интересно поговорить с нами, «жившими среди выживших» (по его словам). Аррем мне понравился сразу – он был не похож ни на кого из остальных. И он не был мужчиной (я все никак не могла привыкнуть видеть вокруг себя столько мужчин). И женщиной тоже не было. Его нельзя было назвать взрослым, но в то же время он уже не был ребенком. Короче, ему было здесь так же одиноко, как и мне. Он знал мой язык не очень хорошо, но всегда старался найти повод попрактиковаться в нем. И когда у меня наступил кризис, Аррем несколько раз приходил к моей матери с просьбой отпустить меня на планету (об этом рассказал мне Родни, который присутствовал при одном из таких разговоров).

– Аррем говорил, что если тебя отправить на Хайн, то ты просто зачахнешь. Уж душа-то твоя точно умрет. Он сказал, что нечто подобное тому, чему нас учили там, присутствует и в некоторых постулатах их собственной религии. Причем Аррем говорил так мягко и деликатно, что мамуля так и не решилась, как обычно, наброситься на обличение чужих религиозных предрассудков. А еще археолог убеждал маму, что если ты останешься на Соро и закончишь свое обучение, то Экумена получит бесценный научный материал. Ты же у нас бесценный экземпляр, – рассмеялся Родни, а вслед за ним прыснула и я. Он отсмеялся, а затем добавил уже серьезным тоном: – Но ты сама знаешь, что, если я улечу, а ты останешься, мы оба умрем.

Да, обычно молодежь при расставании, когда один улетал со сверхсветовой скоростью, а другой оставался, так и прощались друг с другом: «Прощай! Я умер». И это было правдой.

– Да, знаю, – ответила я, и у меня перехватило горло. И мне стало страшно: я еще никогда не видела, как взрослые плачут, кроме того случая, когда у Сат умер ребенок. Тогда Сат прорыдала всю ночь. «Воет, как собака», – сказала тогда моя мать. Не знаю, я никогда не видела собак и не слышала, как они воют, но плач этой женщины был чем-то ужасным. И сейчас я боялась, что сама завою, как она. Сдерживаясь изо всех сил, я сказала по-хайнски:

– Если я смогу вернуться домой, чтобы закончить обучение, то, кто знает, возможно, после я смогу прилететь на Хайн.

– Чтобы поохотиться? – подмигнул мне Родни и расхохотался, и я захохотала вместе с ним.

Там, внизу, никто не мог сохранить своего брата, все же Родни вернулся ко мне из мертвых, так почему же я не могла сделать того же для него, только несколько позже? Во всяком случае, я должна была хотя бы притвориться, что так и сделаю.

И мать наконец приняла решение: Родни улетает на Хайн, а мы с ней остаемся на корабле еще на год. Я должна буду продолжать ходить в школу, но если к концу этого года я все еще буду хотеть вернуться на планету, то она мне это разрешит, а сама (со мной или без меня) все равно улетит на Хайн к Родни. И если я захочу их снова увидеть, мне придется лететь вслед за ними. Этот компромисс, конечно, не удовлетворял полностью ни одного из нас, но все же лучшего варианта мы не нашли и примирились с ним.

Перед отлетом Родни подарил мне свой нож.

Я с головой погрузилась в учебу, пытаясь себя уверить, что все мои болезни – ерунда, а в свободные часы я обучала Аррем искусству осознавать и способам защиты от колдовства. Мы часто гуляли по корабельному парку, вслушиваясь, и вскоре выяснилось, что это очень похоже на нетранс кархайдских ханддаратов с Гетена.

Корабль оставался на орбите Соро-11 не только из-за нас. Зоологи обнаружили в океанах планеты некий вид цефалопода, развившегося почти что до разумного состояния. А может, и без всяких «почти что». Но и с ним вопрос контакта до сих пор не был разрешен. «Ситуация почти такая же, как и с аборигенами», – прокомментировала свои затруднения Упорство, наша школьная учительница зоологии. Она дважды брала нас на свою экспериментальную станцию на необитаемом острове в северном полушарии Соро. Для меня это было почти что непереносимо – возвращаться в свой мир и быть так же далеко от моих тетушек, и сестричек, и братишек, как и прежде. Но я никому не показала, как мне тяжело.

Я видела, как из океанских глубин медленно и как-то нерешительно всплывает огромное бледное существо с извивающимися щупальцами, по которым пробегают цветовые волны, а затем раздаются где-то на грани слуха странные, но приятные, словно нежный перезвон серебряных колокольчиков, звуки. И смена цветов идет с такой скоростью, что глаз не успевает за ней уследить. В ответ специальный аппарат сверкнул розовым лучом и выдал свиристящую фразу, прозвучавшую механически уныло и мгновенно потерявшуюся в шелесте волн. Но цефалопод на нее ответил, прозвенев что-то на своем прекрасном, как призрак музыки, языке. «ПК, – иронически прокомментировала происходящее Упорство. – Проблема контакта. Мы понятия не имеем, о чем с ним разговариваем».

«Я немного знаю об этом, – сказала я. – Меня здесь многому учили. В одной из наших песен говорится… – Я запнулась, пытаясь подобрать слова, чтобы перевести на хайнский как можно точнее. – Там говорится, что мыслить – это один из способов действовать, а слова – это один из способов мыслить».

Упорство с удивлением воззрилась на меня, и я решила, что она мне не верит. Хотя, скорее всего, дело было в том, что до сих пор, кроме «да», она не слышала от меня ни единого слова. Но, обдумав то, что я сказала, она спросила: «Так ты предполагаешь, что оно говорит не словами?»

«Возможно, оно вообще не говорит. Возможно, оно так думает».

Учительница вновь воззрилась на меня и, слегка помедлив, кивнула головой: «Спасибо». У нее был такой вид, словно она тоже пыталась думать. Больше всего мне в ту минуту хотелось нырнуть в эти прохладные глубины и исчезнуть в них, как цефалопод.

Молодежь на корабле относилась ко мне дружелюбно и вежливо (этих двух слов нет в моем языке), хотя сама я вела себя по отношению к ним ни дружелюбно, ни вежливо. Но они этого словно не замечали, за что я была им крайне благодарна. И все же на корабле не было ни единого местечка, где я могла бы побыть в одиночестве. Да, конечно, у каждого была своя каюта – пусть и маленькая, зато удобная и прекрасно обставленная. «Хейхо» был исследовательским кораблем хайнской постройки и приспособлен для того, чтобы болтаться в нем на орбите годами. Но моя каюта была обставлена во вкусе людей. Да, в ней я действительно могла уединиться, не то что в нашем однокомнатном домике внизу; но зато там я была свободна, а здесь чувствовала себя словно в ловушке. Я постоянно ощущала присутствие живущих рядом людей: людей вокруг меня; людей, давящих на меня; давящих с тем, чтобы я стала одной из них; одной из людей. Как же я могла заниматься своей душой? Я еле-еле удерживала то, что уже было создано, и все время панически боялась, что рано или поздно растеряю и это.

Один из покоящихся в моей душехранительнице камней был невзрачным серым осколком, подобранным мною в Серебряную Пору в определенном месте и в определенное время. Этот крошечный осколок моего мира стал здесь, на корабле, всем моим миром. Каждую ночь, ложась спать, я зажимала его в кулаке и грезила о залитых солнцем холмах и, прислушиваясь к урчанию корабельных аппаратов, словно к рокоту механического моря, засыпала.