Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

Он нашел в абонементной книжке номер телефона отца Васильевского. Ежик радовался в телефонную трубку, звал к себе, в ресторан. Отец Васильевского декламировал за чаем кадетские воззвания. В ресторане Андрею казались противными блюда… Ежик был все так же умен и дьявольски осведомлен. От его речей тошнило. Они показывали, сколь многими вариантами может быть изображена в словах самая банальная мысль. В его речах звучали обрывки чьих-то брошенных в страну, подхваченных обывателями фраз. Андрей подолгу невежливо молчал.

Александр Зыбин обиделся, узнав, что Андрей уже две недели в столице. Обиде его не суждено было растаять и от объяснений Андрея. Он смягчился собственными рассказами о служебных и денежных успехах. Он копил деньги и покупал какие-то бумаги.

— Ты изменился на фронте, — заметил он приятелю.

— Я не полено, — грубо ответил Андрей.

Андрей пытался было читать. Но брошюры его не удовлетворяли. Это были в не лучшем варианте речи митинговых ораторов, перлы адвокатского красноречия. Маркса он не мог достать. Покупал книги о Парижской коммуне.

Парадные улицы его теперь угнетали. Веселые голоса, флаги — все поблекло. Казалось, он сам надел на глаза густые серые стекла.

Только предместья жили иною жизнью. Здесь Петербург неожиданно стал южным городом. Люди научились проводить время на улицах. Толпы молодых парней, не умещаясь на тротуарах, ходили вечерами по мостовой, пели, громко разговаривали. Среди них, как коренники, шли солдаты в ладных фуражках и вольно надетых поясах. Здесь гремели песни революции, слагали частушки на революционные темы. Где-то в каменных дворах с запахами, в квартирах, куда ведут узкие черные лестницы, освещенные желтыми угольными лампочками, таились вожди рабочего движения — большевики…

Однажды на Невском, в густой толпе, очутившись у края панели, Андрей увидел на торцах широко шагающие ряды, над которыми от шеста к шесту бежали, волнуясь, красные дорожки с белыми и черными буквами. Это шли солдаты и матросы. Демонстранты пели: «Смело, товарищи, в ногу». Панели гудели сдержанным шепотом. Матросы в лозунгах и песнях обещали углубить и обострить борьбу.

Впрочем, не куски материи, не слова, смысл которых для многих еще не раскрылся, — но лица были настоящим знаменем этих двух не сливающихся человеческих потоков, которые пока еще вмещала одна и та же улица.

Бритые сухие лица остановившихся рядом офицеров застыли. Едва шевелились усы, не то от легкого ветра, не то от того, что губы шептали что-то напряженное, как заклинание. На панелях женщины тесней прижимались к мужчинам. Здесь было много вооруженных офицеров. Солдаты же шли без винтовок, но было видно, что сейчас они не знают удержу ни в радости, ни в смелости, ни в задоре.

— Святый боже, святый крепкий, — громко причитала, опираясь на палку, куполообразная старуха в кремовой накидке прошлого века. — Како тако время!

Проходил хвост колонны. Панели оживали по сигналу старухи.

— Морды-то отъели. Бьют баклуши в казармах, — сплюнул толстяк с лицом цвета резиновой клизмы, к которой сверху была приклеена светлая пакля.

Офицеры стояли стеной гладких шинелей. У всех руки лежали на эфесах шашек. Перед ними затерялся одинокий маленький ефрейтор-фронтовик в шинели, познавшей прелести окопов.

— Ты вот что-то не похож на них, миленький! — обратилась к нему клизма, показывая на шагающих солдат.

Ефрейтор осмотрел говорившего, сморкнулся в пальцы, отчего стена офицерских шинелей дрогнула, как от шквала, и, отвернувшись, сказал:

— На тебя они тоже не смахувають.

— Ты вот какой жидкой, и на тебе-то шинеленка замызганная. А энти вот по Невскому разгуливають. И этих бы на фронт не вредно. Верно я говорю, господа офицеры?

Офицеры были неподвижны, как скульптурная группа.

Фронтовик шагнул на панель и одиноко зашагал вслед за колонной. Он уносил свое, особое мнение…

Андрей читал Тьера. У него была груда книг о Парижской коммуне. Но все это не было похоже на петроградские демонстрации, на фронтовика, на парчков…

Парижская коммуна казалась ему спектаклем, поставленным актерами другой планеты. Мысли об Елене мешали читать. Отпуск кончался, он походил теперь на бумажник, набитый векселями, который утащили в трамвае. Андрей все чаще замечал за собой какую-то явно неврастеническую суетливость, и на пальцах появились белые пузырьки, какие уже бывали в дни долгих окопных обстрелов и многодневных боев.

Врач сказал, что такие явления наблюдаются у половины фронтовиков и единственное радикальное средство от этого — покой.

Андрей раньше срока уехал в Румынию. В парке застал приказ о переводе во вторую батарею тяжелого дивизиона, и уже на другой день он выехал через Одессу в Минск.

XVIII. За землю и волю

— 'а' вам пришлась по в'усу ваша трапеза, господин прапорщи'? — приветливой рукой трепал Алданов по плечу Андрея. — Офицерс'ие разносолы, батень'а, 'ончились. Небось в пар'е все-та'и лучше было.

Кольцов без френча, со спущенными помочами, поев селедку с картофелем, плавающую в янтарном масле, откровенно облизывал широко расставленные пальцы.

— Если бы вас увидели в офицерском собрании города Николаева! — сказал Горелов. Он заехал в гости и сидел на краю скамьи, опустив подбородок на эфес шашки.

— Выход из дивизиона. Очень просто! — согласился Кольцов. Он прекрасно сознавал весь ужас своего положения.

— Не то еще будет, — буркнул молодой прапорщик с лицом в рябинах, с суворовским вихром на лбу. Это был офицер последнего выпуска, прапорщик Перцович. Его товарищ по школе Архангельский, плечистый, с упитанным лицом, старательно и молча жевал, глядя куда-то вперед. Трудно было заподозрить его в склонности к меланхолии. Скорей всего это было созерцательное равнодушие.

Батарея стояла в Кревском лесу около тех знакомых мест, где дивизион уже подвизался весною шестнадцатого года. Солдатский топор еще больше разредил чащу леса. На позиции только редкие, самые старые сосны были оставлены для прикрытия от аэропланов, и их вершины, раскачиваемые ветром, бороздили яркую полосу летнего неба. У строя орудий были вырыты солидные блиндажи. Уходя в густые заросли кустов, тянулись ряды солдатских палаток. Врытые в землю стол и скамьи офицерской столовой расположились под самой высокой сосной, и группа обедающих офицеров у всех была на виду. У избитой на походах закопченной кухни стоял солдатский хвост с бачками. Огромный черпак кашевара взлетал и опять погружался в облако пара, и солдаты по одному отбегали с наполненной горячим посудой к группам сидевших на земле людей с ложками наготове.

— Кто это у кухни? — удивился Андрей. — Ведь это Пахомов! Каптенармус?

— Представьте себе, — сказал Кольцов. — Солдаты постановили. На первом же собрании. А фельдфебеля — в ящичные ездовые.

— Кто же теперь фельдфебель?

— Прислали нового — подпрапорщика Галкина.

— Ничего, скоро и нас поставят в очередь к кашевару, — продолжал Перцович.

— Тем, батень'а, пахнет, — покорно согласился Алданов.

— А у вас в парке как? — осведомился Кольцов.

— Я еще не разобрался, как у вас, но возможно, что в парке спокойнее. Мы в комитете поставили все эти так называемые бытовые вопросы и разрешили раз и навсегда… Заставили каптенармуса выдавать офицерам продукты не свыше положенного пайка, и, кажется, все… Это ведь справедливо.

— Тыловая часть, — презрительно сказал Перцович.

— А у нас в трех батареях, и везде по-разному. В третьей батарее лучше всего… У нас все это складывается резче потому, что завелся большевик и все ему в глаза смотрят.

— Сами офицеры виноваты, у вас всегда было хуже отношение к солдатам, — заметил Горелов.

— Кто же этот большевик?

— Он еще спрашивает, — засверкал глазами Кольцов, — ваш же Стеценко.

— А Ягода, Багинс'ий, Берзин… А Бобров? Это 'то же, по-вашему? — спросил Алданов. — Они все уже записались в партию.

— Лучшие солдаты! — воскликнул Андрей.

— Вот подите же, — развел руками Алданов. — И злее всех, знаете, ваш приятель Багинс'ий. А 'а'ой был разведчи'! Он еще до революции взбесился, вдруг… после сражения под Барановичами. После этого он стал приходить 'о мне с та'ими вопросами… Совершенно умопомрачительные вопросы. Ни'огда не думал, что на солдата та' может подействовать исход боя.

— Больше всего жаль Ягоду. Твердый парень. Его просто проморгали, — цедил сквозь зубы Горелов. — И уже на других батареях у Стеценки завелись приятели. Даже у нас. Тихо работает парень, без шума, но наверняка.

— Та'ое время.

— Но что у вас произошло со Стеценкой? С чего началось? — спросил Андрей.

— Приехал тихий, как овечка. Настоящий солдат, — размахивал руками Кольцов. — Я его даже в первое орудие назначил, к Ягоде. Пусть, думаю, фейерверкерские нашивки заслужит. А то — в писаря. Грамотен, пишет как офицер. А на первом собрании он как грохнул речь!.. — Кольцов схватился за голову.