Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

— Приехал тихий, как овечка. Настоящий солдат, — размахивал руками Кольцов. — Я его даже в первое орудие назначил, к Ягоде. Пусть, думаю, фейерверкерские нашивки заслужит. А то — в писаря. Грамотен, пишет как офицер. А на первом собрании он как грохнул речь!.. — Кольцов схватился за голову.

— Да, была штука, — поддержал Горелов. — Можно было подумать, он к этой речи год подготовлялся. И капиталисты, и земля, и заводы, и кровавая царская власть, и обманщики-союзники. Солдаты развесили уши. А он дальше: офицеры спят и видят, как бы задушить революцию, офицеры за войну, им война выгодна, а если, мол, они не из-за выгоды воюют, а из патриотизма, то пусть перейдут на солдатский паек, на унтер-офицерские оклады…

— Такое завертелось, — поднял руку Кольцов, — как в пехоте…

— Нас тогда толь'о 'аляев, Сазонов да Перовс'ая спасли, — усмехнулся Алданов. — Да, да. После Стецен'и на том же собрании выступил Шнейдеров. Вы его помните, он при вас был вольноопределяющимся, толстый та'ой, эсер… При 'еренс'ом его в прапорщи'и произвели. Он 'а' за'линатель говорил. Целый час. Всех мертвецов из гроба поднял. Вот вы бы послушали. Мы-де теперь одна семья. Революционный офицер солдату брат. После революции ссорить солдат и офицеров может толь'о враг. Партия социалистов-революционеров, 'оторая идет против помещиков, против министров, против царя, не даст уничтожить в армии революционный дух. Словом, потеха…

— Чего же тут смешного?

— Смешно то, что за'линания подействовали. Вот вы мне и с'ажите, знаем мы солдат, знаем ли мы свой народ?

— Мне в голову не пришло бы обратиться к Каляеву и Перовской, — смеялся теперь и Горелов. — Когда Стеценко говорил о пайках и о жалованье, у офицеров в груди камни ворочались. Ничего ведь не скажешь, ничего не придумаешь. Впрочем, помогло это все ненадолго… Но когда Шнейдеров попал в председатели комитета, повел успешную запись солдат в эсеровскую партию, а Стеценко остался в меньшинстве. Но это его, по-видимому, не смущает:

— Каждый день с утра до вечера народ обрабатывает. А мы молчим, — несколько оживляясь, протянул Архангельский.

— Повара у нас отняли, — пожаловался Зенкевич.

— Да, представьте себе. Довольно, говорят, каждый день разговляться. Повара нет в штатах. Тоже законники нашлись. Теперь вестовые обед готовят — то пережарено, то пересолено…

— Хорошо еще, не отняли вестовых.

— И об этом разговор был. Не беспокойтесь.

— Все это в конце концов мелкие дрязги, — сказал Андрей.

— Бывают и серьезные разговоры. Самые разнообразные… Вот и сейчас идут зачем-то. Наверное, просьба или требование. Теперь, собственно, и не отличишь…

Подошли двое. Андрей не помнил их лиц. Вероятно, новые. Они еще утирали губы рукавом после обеда. Оба одного роста, оба широкоплечие, краснощекие, с налитыми круглыми плечами — куртка лопается. Один помоложе, безусый не от бритвы, а от природы, другой — сивоусый, белесый, построже и с бомбардирской нашивкой.

— Мы к вам, — сказал бомбардир.

Кольцов подвинулся на скамье.

— Садитесь, ребята… Садись, Митрохин…

— Постоим, — ответил бомбардир и неожиданно присел на корточки там, где стоял. Молодой остался стоять рядом.

— Как мы письма из дому получили… Посоветоваться надо, господин капитан.

Кольцов протянул руку.

Но бомбардир, не отдавая письма и послюнив пальцы, неловко перебирал мелкие желтоватые странички.

— Что ж пишут? — спросил Алданов.

— Пишут, господин поручик… такое, что нам здесь сидеть не выходит времени.

— Хм, мы бы тоже не сидели… если бы не война. А вы прочтите, — предложил Кольцов.

— Землю у нас делят, в Тамбовском уезде…

— Землю делят… — как эхо прогудел молодой.

— Какую землю?

— Помещика… Воротынцева… господина, делят…

— Бабы пишут, что без нас, если не приедем, всё разделят. — Они смотрели теперь на Кольцова в четыре глаза, как в строю.

— Ни'то до Учредительного собрания делить землю не может, — заметил Алданов.

Должно быть, эта фраза прошла незаметным ветерком мимо ушей солдат. Они смотрели все так же.

— Что же вы хотите? — спросил Кольцов.

— В отпуск бы, ваше благородие…

— А когда ваша очередь?

Бомбардир только махнул рукой.

— Мы четыре месяца на батарее… Мы из раненых, второй раз. Когда наш черед?

— Господа офицеры тоже в очередь ездят.

— А командир батареи что ни месяц ездит…

— Это дело высшего начальства, — сердито заметил Кольцов. — Не выйдет, ребята…

Бомбардир сломал щепку, которой он чертил по земле, отряхнул пальцы и поднялся. Андрею показалось, что человек в гневе.

— Явите божескую милость, — вдруг тихо заскулил бомбардир. — Землю-то всю без нас поделят. Тех, что на фронте, позабыли. У нас в деревне одни бабы остались. Не запишут на нас — не будет землицы. А помещицкий хлеб по ночам увозят… Лес порубили. Ружьёв у наших нету… А там, которые помещичью водку пьют, те по деревням ездят и сеять не велят…

— Мы на трое ден, — присоединился паренек и снял шапку.

Бомбардир энергично двинул товарища локтем. Взглядом не одобрил снятие шапки.

— А оружие с фронта брать — это против закона, — сказал Кольцов. — За это под суд.

Бомбардир опять опустился на корточки, опять нашел на полу щепу и стал ею царапать конец сапога.

— Что ж получается? — говорил он, глядя в землю. — Почто же мы революцию делали?

— Кто ее делал? — презрительно уронил Перцович.

— Про землю, про волю разговоры… — тосковал бомбардир. — А землица-то мимо солдатского носа идет.

— Ничего не могу, дорогой, — разводил руками Кольцов. — И землю делят у вас самочинно, и в отпуск пустить против приказа не могу…

— Что ж, по приказу и сгнить в окопах? Все равно войне конец, — поднял вдруг глаза бомбардир. Вся мягкость сошла, слетела с лица, как сброшенная в сторону маска. — А нам без землицы жизни нету. Хоть с победой, хоть как… Хоть сдыхай. — Он поднялся, резким движением сорвал шапку с головы и хватил ею о землю. — Даешь отпуск, командир, — сказал он без крика, тихо, но напористо. Он стоял теперь, подавшись вперед, и ждал. У молодого дрожали черные рабочие руки.

Офицеры почувствовали себя неловко. Андрей физически ощущал бешеную злобу, которой наливались на его глазах Кольцов, Перцович и даже Горелов…

— Я с тобой… с вами… в таком тоне говорить не буду, — сказал Кольцов и по-детски поднял на руках туловище, — и грубить не позволю… Не нравится — жалуйся в комитет. — Он опять сел плотно.

— Что комитет, что охвицеры — один… — выругался, как сплюнул, бомбардир. — Христом-богом просил, а теперь даржи! Уйду я… или еще што сделаю. — Он схватил пятерней и рывком чуть не до пояса раздвинул ворот рубахи. — На, вяжи, або стреляй!..

Кольцов вскочил.

— Осипов! — крикнул он на всю батарею.

К столу уже бежал огромный солдат, круглолицый, с мягким бабьим подбородком и багрово-красными щеками. За ним шли и бежали, побросав бачки, другие солдаты.

— Чего изволите? — спрашивал он еще на ходу Кольцова.

— Вы как комитетчик, — заговорил взволнованно Кольцов, — подтвердите Митрохину: могу я отпускать в отпуск кого хочу?

— Никак нет, — встал в позу и принялся обтягивать рубаху в жирных пятнах Осипов. — Условие было… Список есть, одобренный комитетом.

— А письмо? — протянул вперед руку молодой.

— Про письма нам ничего не известно, — упрямо закачал головой Осипов.

— А он оскорбляет… Меня ругает, командира батареи, грозит… — похныкал Кольцов. — Я мог бы под суд… Но я хочу жить в мире с батареей. Я бы отпустил всех, если бы мог, если бы не было войны. Я и сам домой не прочь, но сижу вот…

— На офицерском пайке, да четыреста жалованья, — раздался голос. Это был Берзин, наводчик второго орудия, большой, нескладный, как будто покрытый дубовой корой, с дубовыми жилами парень.

Кольцов осекся.

— Что за шум, а драки нет? — спросил кто-то уверенным тоном. Толпа раздвинулась, и в круг вошли двое. Первый был рыжеусый, похожий на казака фейерверкер третьей батареи, комитетчик Табаков, и страдающий одышкой, тяжеловесный и мягкий председатель дивизионного комитета, прапорщик Шнейдеров.

— На ловца и зверь бежит, — сказал Алданов и очистил возле себя место на скамье.

— Слыхал я немного, — вздохнул, садясь, Табаков. — Насчет отпусков, ребята! А вот мы поговорим, давайте…

Мы по-демократическому. Чуть что — собранию… И всякому ясно, убедительно. Ты, что ль, Митрохин? Докладай… на что претендуешь? — Он пожимал руки офицерам. — Давно приехали? — бросил он по пути Андрею.

Митрохин опять тихо и медленно стал рассказывать все сначала. Держал в руке, не отпуская, письмо.

Жаркое солнце желтым слепящим светом обливает солдатский круг. Редкие тени от качающихся вершин бродят по одежде, по лицам…