Жестокий век - Исай Калистратович Калашников

– А меня ты накормишь? – все с той же усмешкой спросил он.

Она молча достала из котла кусок мяса, бросила в деревянную чашу, поставила на столик, в чашу поменьше налила супу. Сама принялась вытирать посуду. Руки двигались быстро-быстро, толстый пучок волос, наспех стянутый ремешком, колотился в ложбине спины. Тэмуджин подул на суп, затянутый желтоватой пленкой жира, осторожно отхлебнул.

– Вкусно. Давно не ел такого.

– Кто не дает? – отозвалась она. – К нам совсем не заходишь. Всех учишь уму-разуму, а дети растут сами по себе, как дикая трава.

– Мне некогда водить их за руку.

– Тебе некогда. Дети при живом отце сироты.

– С утра до вечера меня держат в цепких руках заботы…

– А с вечера до утра – еще более цепкие сестры-татарки. – Не удержалась-таки Борте, укорила.

– Кроме тебя, только две жены, а ты уже злишься. Будет двадцать, что тогда?

– А ничего. Бери хоть двести. Мне все равно. Но не забывай о детях.

– Ты разучилась быть справедливой. Все люди улуса – мои дети. Я думаю о них. Но больше всего я думаю о своих сыновьях. Каждому из них достанется много больше того, что оставил мне мой отец. В этом завещанный Небом долг каждого родителя.

– Вспомни, каким привез тебя в наш курень твой отец… Джучи становится мужчиной. А у него до сих пор нет невесты. Успеваешь хватать жен себе.

Она вышла из юрты, крикнула: «Дети, идите есть». Возвратившись, налила суп в чашки, такие же, из какой пил он, наложила из котла мяса.

Сыновья ввалились в юрту шумной гурьбой. Увидав отца, оторопело остановились, старший, Джучи, даже сделал шаг назад, словно хотел спрятаться за спины младших братьев. Мужчина… Лицо у него круглое, глаза открытые, добрые. Не похож он на него… Не похож!

Растолкав братьев, к Тэмуджину подошла дочь, коротенькая, крепкая, вся в мать. Он притянул ее к себе, обнюхал головенку, розовые со сна щеки, усадил рядом с собой, отрезал жирный кусок мяса, подал в руки:

– Ешь, маленькая. Ешь, Ходжин-беки.

– Садитесь, дети! – Борте грубовато подтолкнула сыновей к столику. – Видите, нас сегодня навестил наш отец. Это такая радость…

Потягивая суп, он молча смотрел на детей. Угэдэй, скуластый, широконосый, с узкими лукаво-веселыми глазами, ловко и неприметно прибрал к своим рукам лучшие куски мяса, похрустывал хрящиками, шумно тянул из чаши – хорошо, вкусно ел Угэдэй. Чагадай, смуглый, подбористый, гибкий (таким был Хасар в его годы), чуть хмурил разлетистые брови, был молчаливо-строг, ел, не выбирая лучших кусков мяса. Этот будет тверд, независим, своенравен и упорен. Тулуй быстрее своих братьев освоился с тем, что тут отец, много и по-детски бестолково говорил, не забывая жевать сочное мясо. Тэмуджин вспомнил, как Тулуй кричал и сучил ногами на плече татарина, и, как тогда, от страха за него, холодом опахнуло нутро. Нет, Борте все-таки несправедлива, когда говорит, что он не думает о детях…

Перевел взгляд на Джучи. Он сидел за столом как чужой, боялся лишний раз двинуть рукой. Неужели все-таки чужой? Отодвинулся от стола.

– Джучи…

Сын вздрогнул, вскинул голову, борясь с робостью, прямо взглянул на него.

– Джучи, мать говорит, что пришла пора женить тебя.

Смущенно кашлянув, Джучи потупился:

– Как знаешь, отец. Для меня твоя воля – воля Неба.

Он остался доволен ответом Джучи. Говорит от сердца. Всегда робея перед ним, Джучи, может быть, больше своих братьев любит его, хочет быть ему нужным, полезным. Так уж, видно, Небо устроило человека – тянется к тому, что далеко от него. Перед Есуй он сам как Джучи… Сын Джучи или не сын, ему не дано знать. Так пусть же будет так, словно Борте и не спала в постели меркитского сотника. Хочешь владеть душами людей – учись не только все помнить, но и многое навсегда забывать.

Тэмуджин разговаривал, думал, но чувство досады, с каким он пришел сюда, не исчезало, оно жило в нем мутной накипью. И он уже начал догадываться, что корень тревоги и неубывающей досады не в Есуй, не в засоне-караульном, не в вечной боли его – Джучи, а в гораздо большем. Он был недоволен собой. Высоко взлетела его слава, но она – огонь, бегущий по сухой траве. Гудит пламя, рвется к небу, летит по ветру, а наткнется на реку или сырую низину, опадет, угаснет, исчезнет, будут лишь чадить сухие кучи скотского дерьма. Велик его улус, но он – гора песка. Подымется буря – бугорка не останется.

Отпустив сыновей, он поднялся и сам:

– Борте, я скажу шаману, пусть спросит духов, где искать невесту для Джучи.

– Надо взять девушку из моего, хунгиратского племени или олхонутского – племени твоей матери.

– Для тебя все просто, Борте. Слишком просто.

– Я хочу только лучшего для своих детей.

– И я, Борте… Потому не будем ссориться. Нет у меня и не будет женщин роднее тебя и моей матери.

Перед входом в его юрту уже скопились люди, уже ждали его выхода. Снова надо сидеть и терпеливо разбираться в спорах, ссорах, мирить, наказывать, награждать. И сколько ни суди, ни ряди, дел не убавляется. Ему некогда оглядеться, спокойно подумать. Нет, так править улусом нельзя. Не копаться в склоках надо, а зорко поглядывать в сторону найманов, меркитов, да и Джамуха, хан всеобщий, снова накапливает силы, ластится к старому Ван-хану.

Прошел мимо толпы разного люда, в коротком приветствии вскинув руку. В юрте уже собрались его ближние друзья и нойоны, братья. Приехал зачем-то из своего куреня и Даритай-отчигин. Лучились морщинки возле его прижмуренных глаз, в умильную улыбку растягивались губы, в почтительном поклоне согнулась спина. Тэмуджин прошел на свое место, сел на стопу мягких войлоков, обшитых цветным шелком. Умолкший было говор нойонов сразу же возобновился. Они будут шептаться и позднее, когда он станет разбирать жалобы и прошения. О чем говорят? Об удачной охоте на хуланов, о том, у кого скакун резвее, кто сколько кумыса может выпить за один присест. Шутят, смеются. Бездельники!

– Вы для чего собрались здесь?

Его громкий, сердитый голос заставил замолчать нойонов. Они повернулись к нему, удивленные.

– Повелишь уйти? – спросил Боорчу, явно не понявший его гнева. – Мы пришли, как всегда…

– …чесать языки! – подхватил он. – Я буду сидеть разбираться, кто затеял драку, кто у кого украл овцу, почему от одного к другому убежали домашние рабы, а вы будете чесать языки и зубоскалить! С этого дня все будет по-другому. Друг Боорчу и ты, Джэлмэ, я когда-то повелел вам ведать всеми моими делами – я отменил свое повеление?

Боорчу обиженно мотнул головой:

– Твое повеление отменили подначальные тебе люди. Ты поставил своих товарищей ведать и табунами, и стадами, и кочевыми телегами… Кто чем ведает? Высокие нойоны не признают никого, только тебя.

– Ты прямодушен, друг Боорчу. Будь всегда таким. Но и будь настойчивым, неуступчивым, выполняя мою волю. Отныне ты, Боорчу, моя правая рука, ты, Джэлмэ, моя левая рука. Все остальные нойоны любого рода-племени подвластны вам. Я буду за все взыскивать с вас, вы – с нойонов, нойоны – с подначальных им людей. Джэлмэ, иди и вместо меня выслушай людей. Вы все поняли, нойоны?

Недружно, вразнобой они ответили, что все хорошо поняли. Но он в этом был не уверен. Их заботы хорошо известны. В дни битв и походов – нахватать как можно больше добычи, в дни мира – сохранить эту добычу в своих руках.

– Кто скажет, сколько в моем ханстве коней? Сколько воинов завтра могут сесть в седло?

– Несчетны твои табуны и неисчислимы силы! – выкрикнул Даритай-отчигин.

Откровенная лесть дяди покоробила Тэмуджина. Не удостоив его даже взглядом, возвышая голос, спросил снова:

– Сколько? Никто не знает. И я не знаю. Все эти годы я пытался установить, кто чем из вас владеет. Не получилось. Мешали войны и вы сами. Какой же я хан, если не знаю, что у меня есть сегодня и что будет завтра? Какой же