О современном лиризме - Иннокентий Анненский

Александр Кондратьев (два сборника стихов)[184] говорит, будто верит в мифы, но мы и здесь видим только миф. Слова своих стихов Кондратьев любит точно, — притом особые, козлоногие, сатировские слова, а то так и вообще экзотические.

Например, Аль-Уцца, — кто его знает, это слово, откуда оно и что, собственно, означает, но экзотичность его обросла красивой строфою, и слово стало приемлемым и даже милым

В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать,Приходи, мой возлюбленный брат.Две звезды синеватых — богини печатьНа щеках моих смуглых горят.[185]

Юрий Верховский (сборник «Разные стихотворения»)[186] упрямо ищет согласовать свой лиризм, в котором чувствуется что-то изящно простое, приятно спокойное, с подбором изысканных и несколько тревожных даже ассонансов:

Слышу шорох, шумы, шелестВечерами темными;Ах, зачем брожу я холостС грезами безумными!

Вон, спеша, летит воронаКрыльями повеяла;Вон вдали кричит сиренаДушу мне измаяла.[187]

Николай Гумилев (печатается третий сборник стихов),[188] кажется, чувствует краски более, чем очертания, и сильнее любит изящное, чем музыкально-прекрасное. Очень много работает над материалом для стихов и иногда достигает точности почти французской. Ритмы его изысканно тревожны.

Интересно написанное им недавно стихотворение «Лесной пожар» («Остров», № 1, с. 8 сл.). Что это — жизнь или мираж?

Резкий грохот, тяжкий топот,Вой, мычанье, стон и рев,И зловеще-тихий ропотЗакипающих ручьев.

Вот несется слон-пустынник,Лев стремительно бежит,Обезьяна держит финикИ пронзительно визжит,

С вепрем стиснутый бок о бокЛегкий волк, душа ловитв,Зубы белы, взор не робокТолько время не для битв.[189]

Лиризм И. Гумилева — экзотическая тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций.[190]

Граф Алексей Н. Толстой[191] — молодой сказочник, стилизован до скобки волос и говорка. Сборника стихов еще нет.[192] Но многие слышали его прелестную Хлою-хвою.[193] Ищет, думает; искусство слова любит своей широкой душой. Но лирик он стыдливый и скупо выдает пьесы с византийской позолотой заставок

Утром росы не хватило,Стонет утроба земная.Сверху то высь затомилаМатушка степь голубая,Бык на цепи золотойВ небе высоко ревет…Вон и корова плывет,Бык увидал, огневой,Вздыбился, пал…[194]

Петр Потемкин[195] — поэт нового Петербурга. «Смешная любовь» преинтересная книга. Сентиментален, почти слезлив, иногда несуразен. Во всяком случае, искренний — не знаю как человек, но искатель искренний. Страшно мне как-то за Петра Потемкина.

Я пришел к моей царице кукле,сквозь стекло целовалее белые буклии лица восковой овал.

Но, пока целовал я, в окошкелюбимая мнойповернулась на тоненькой ножкеко мне спиной.

Владимир Пяст[196] надменно элегичен. Над философской книгой, однако, по-видимому, способен умиляться, что, хотя, может быть, и мешает ему быть философом, но придает красивый оттенок его поэзии.

Над ритмом работает серьезно, по-брюсовски, и помогай ему бог! Мне понравилось в «Ограде» (единственном покуда сборнике его, кажется) Элегия:

Слышишь ты стон замирающий,Чей это стон?Мир, безысходно страдающий,Мой — и ко мне припадающийСерый, туманный,СтранныйНебосклон.

Тянется мерзлая ручка:«Барин, подайте копеечку!»Девочка глянет в глаза.На кацавеечку,Рваным платком перетянутую,Капнет слеза.

Талая тучка,Робкая, будто обманутая,Врезалась в странно-туманные,Нет, не обманные!Небеса.Где же вы, прежние,Несказанные,Голоса?

Оттого день за днем безнадежнее?

Фет повлиял или Верлен? Нет, что-то еще. Не знаю, но интересно. Подождем.

Рельефнее высказался Сергей Соловьев (два сборника: «Цветы и ладан» и «Crurifragium»).[197] Лиризм его сладостен, прян и кудреват, как дым ароматных смол, но хотелось бы туда и каплю терпкости, зацепу какую-нибудь, хотя бы шершавость. Валерий Брюсов — и тот нет-нет да и обломает гвоздик на одном из своих лирических валов.

Положим, лексические причуды у Сергея Соловьева вас задерживают иногда. Но ведь это совсем не то, что нам надо. Вот начало его прелестной «Primavera». Увы! думал ли кваттрочентист, что его когда-нибудь будут так любить на Парнасе?

Улыбнулась и проснулась,Полня звуками леса.За плечами развернуласьБледно-желтая коса.

Взор, как небо, — беспределен,Глубина его пуста,Переливчат, влажен, зелен…Мягко чувственны уста.

Где с фиалками шепталисьНезабудки и цвелаМаргаритка, — там сплеталисьДымно-тонкие тела…[198]

Хорошо дышится в этих стихах. Воздуху много. Сплошное А мужских рифм действует как-то удивительно ритмично.

В самое последнее время появилась еще книга стихов Валериана Бородаевского (изд. «Ор»). Предисловие к ней написал Вячеслав Иванов.[199]

Пьесы разнообразны, но, кажется, главным образом, благодаря разнообразию влияний:

1) Ко мне в жемчужнице, на черных лебедях,Плывешь, любимая, и простираешь длани,С глазами нежной и безумной ланиИ розой в смольных волосах.[200]

(Чистый Парнас — Валерий Брюсов, отдыхающий среди «поисков».)

2) Я пронжу, пронжу иглойСердце куклы восковой.Жарко, сердце, загорись,Разорвись!. . . . . . .Сердце, сердце, разожгись,Разорвись!

(ср. Вяч. Иванов. «Мэнада»).

Сам по себе новый автор более всего впечатляется мраком — у него пещерная муза. Вот отрывок из пьесы, где стих достигает у него настоящей крепости, а речь — завидной простоты:

Плесень под сводом, осклизлые стены.И рудокоп, ночью и днем,С чахлым огнем,Вянущим, тающим, — в долгие сменыМедленным мерно стучит молотком.

Кони понурые вдоль галереиГулко катят груды камней.Окрики — гей!Плавно дрожат седловатые шеи,Вислые губы темничных коней.[201]

Наконец останавливаюсь в некотором недоумении. Вот сборник Владислава Ходасевича «Молодость».[202] Стихи еще 1907 г., а я до сих пор не пойму: Андрей ли это Белый, только без очарования его зацепок, или наш, из «комнаты».

Верлен, во всяком случае, проработан хорошо. Славные стихи и степью не пахнут. Бог с ними, с этими емшанами![203]

Время легкий бисер нижет:Час за часом, день ко дню…

Не с тобой ли сын мой прижит?Не тебя ли хороню?

Время жалоб не услышит!Руки вскину к синеве,

А уже рисунок вышитНа исколотой канве.[204]

Я досказал обо всех, кого только успел сколько-нибудь изучить. Многие пропущены, конечно. Иных я обошел сознательно. Так, я ничего не сказал о Мережковском,[205] С. А. Андреевском,[206] Льдове,[207] Фофанове,[208] Влад. Соловьеве, Минском,[209] о Случевском последнего периода… Но им здесь и не место, в этом очерке, так как они давно выяснились. Когда буду говорить о новом искусстве, скажу и о них — должен буду сказать.