О современном лиризме - Иннокентий Анненский

Досаждают немножко упорные шероховатости языка (родительный падеж имени прямо после В — этого нет ни в народной речи, ни в нашей лучшей поэзии). Но пьеса так удивительно колоритна. Она так — по-своему — изящно символична.

* * *

У Виктора Гофмана (издал одну «Книгу вступлений»)[151] есть нечто в этом же роде — его «В коляске» (с. 39 сл.). Пьеса эта, как бы примыкающая к предыдущей по содержанию, кажется, хорошо известна публике, и я лишь бегло ее напомню.

Виктор Гофман — птенец гнезда Бальмонта. Он часто читал, очевидно как и все мы, впрочем, его «Дрожащие ступени».[152] Вот самый жанр:

Вся шурша на ходу, ты идешь по тропинке,По зеленой тропинке в саду,Ты неверно скользишь в своей узкой ботинке,Точно робко ступаешь по льду.

Заложили коляску. На крыльях коляскиОтражается радужно свет.Ты восторженно щуришь блестящие глазки,О, я знал, ты из рода комет…

. . . . . . . . . . . . .Разве можно комете быть пленной, быть пленной?... . . . . . . . . . . . .Понеслись твои кони, твои черные кони,Все кругом, как и ты, понеслось.Голова твоя блещет в воздушной коронеРазвеваемых ветром волос.

Ты глядишь, ты дрожишь, ты смеешься украдкой,На лету обрывая сирень.Уноситься так сладко. Уноситься так сладко.В этот радостно-солнечный день![153]

Жанр дается немногим, но это одно из серьезных орудий культуры в сфере искусства. Я не буду говорить о жанре и пейзаже у Бунина. Кто не знает его превосходного «Листопада»,[154] в свое время отмеченного и высоко авторитетной критикой? Но, по-моему, поэзия лауреата даже непонятна без анализа его часто отличной прозы. Да, пожалуй что Бунин уж и перерос свою ритмическую лирику.

* * *

У Бунина есть страстный, исключительный поклонник — Валентин Кривич. (Сборник «Цветотравы» в печати.[155]) Только этот младший любит удушливый и даже грозовой колорит пейзажа.

Вот его «Праздник»[156] в выдержках:

Нераздуманною думойМолча в вечность уходя,Был закутан день угрюмыйПаутиною дождя.

. . . . . .У заборов, на панели,В глине желтых площадей,Целый день, шумя, чернелиКучи вымокших людей.

И, зажегши за туманомГлаз слепого фонаря,Умирал, больным и пьяным,Красный День календаря.

Велся скучно и невнятноСкучный спор дождя и крыш,И зловещи были пятнаСиних вымокших афиш.

Верный вкус и много отчетливой — хотя не солнечной, а скорей электрической ясности — в строго правильных, но суховатых строфах Валентина Кривича. Откуда только у этого молодого поэта такая не то что пережитость, а даже согбенность в тоне пьесы? Или и точно 1905-й год и его страшный сосед раньше времени состарили людей, невеселых от природы? Революционные годы отразились на творчестве наших корифеев, особенно Валерия Брюсова, Сологуба, Блока, и было бы, может быть, интересно проследить, как эти характерные типы лиризма приспособлялись к тому, что не терпело никаких приспособлений.

* * *

Но я отмечу здесь иные, более, кажется, типические явления, а прежде всего «Алую книгу» Кречетова[157] и «Крылья Икара» Дм. Цензора.[158] Дм. Цензор густо и мрачно риторичен. Но нет-нет и промелькнет у него какой-то молодой лиризм — тогда и на отсутствие меры смотришь поневоле уже другими глазами. Дм. Цензор становится проявителем нашего смутного, чадного и давно накопившегося раздражения.

Вот город -

Безумный старый гробовщик!Копаешь ты свои могилыИ жизнь, и молодость, и силы,Смеясь, хоронишь каждый миг,

Среди твоих гниющих стенПалач, предатель наготове.Ты весь пропитан ядом крови,Ты — западня и душный плен.[159]

(«Крылья Икара», 1909, с. 25)

Кречетов немножко нервен для барда. Но я люблю неврастеничность, и, может быть даже искреннюю, этих строк «Алой книги»:

Не говори, что я устал,Не то железными рукамиЯ гряну скалы над скалами,И брызнут вверх осколки скал.Не говори, что я устал.[160]

О, какой это интересный психологический документ, не для Кречетова, конечно, — при чем здесь он? А для всех нас.

По-своему, но как-то мягче, риторична мечта Льва Зарянского[161] — в ней нет уже ни надрыва, ни хлесткости.

Как странно иногда слагаются напевы:Не из цветов и трав, что собраны в глуши,Не из игры очей, не из улыбок девыИ не из горьких дум отринутой души.

Порой слагается напев из слез и крови,Из стонов узников, идущих на расстрел…Какой-то скорбный зов таится в каждом слове;Какой-то яркий свет мелодию согрел.[162]

(«Над морем затихшим», 1908)

Этот лирик резко разнится от поэта бальмонтовского типа — Евгения Тарасова (две книги стихов, я знаю только вторую, 1908 г. «Земные дали»).[163] Евгений Тарасов представляется ненавидящим город тревожно и брезгливо. И иногда он довольно удачно стилизует «стихийность».

Зачем — не помню. Куда — не знаю.В провалах улиц глухих иду.Проклятый город! Я вспоминаю.Вот что-то вспомнил. Чего-то жду.

А город тусклый, как филин, мрачен.Хрипит, плюется и гонит прочь.И вот я тесным кольцом охвачен.Огни и тени. За ними ночь.

. . . . . . . . .Проклятый город насквозь простужен,Томится кашлем, хрипит в бреду;«Куда ты, нищий? Ты мне не нужен».Куда — не знаю. Иду. Иду.

(«Ночью», с. 35)

Сергей Рафалович («Светлые песни»)[164] в 1905 г. еще ждет чего-то, еще смутно тревожится:

Себя я вижу… ПонемногуВ себя гляжу;И быстро к тайному порогуЯ подхожу,

Исполнен ужаса и страха,Боюсь постичь…Горит костер, чернеет плаха;Вот щелкнул бич.

Протяжный стон звучит упорный,Как перезвон;И только плачет кто-то черныйВо мгле склонен.

(с. 27)

Но к 1908 г. в антологической душе Бориса Садовского[165] не осталось ничего, кроме жажды покоя, кроме какой-то жуткой, почти старческой изнуренности:

Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага,Вы все отравлены бореньем и тоской,И только ты — мое единственное благо,О всеобъемлющий, божественный покой.

(Сб. «Позднее утро», с. 86)

Зато эротика приобрела в страшные годы какой-то героический подъем. Неврастения дрожащими руками застегивает на себе кольчугу.

Наконец-то опять. Наконец-то опять!Сколько дней без любви. Сколько дней.Сотни сотен моих самоцветных камнейВышли к солнцу опять, чтоб сиять.

Солнце мысли моейТоска.Крылья мысли моейЛюбовь.Ризы мысли моейСлова…

. . . . . . . . . . .Смерть идет на меня. Чем бороться мне с ней?Вот мой меч золотого огня.Не боюсь я врага. И врага я простил.Бог сегодня мне меч возвратил.

(Иван Рукавишников. «Перевал», 1907, № 11, с. 49 сл.)

Оговариваюсь, что речь идет здесь вовсе не о поэзии Ивана Рукавишникова как сложном целом. Я взял лишь случайно характерный пример особой формы лиризма, какой у нас еще не было, кажется. Сам Иван Рукавишников известный лирик и издал два сборника.

Эротическая неврастения у Григория Новицкого («Зажженные бездны», 1908 г., «Необузданные скверны», 1909 г.)[166] уже не думает, однако, о революции. Она хотела бы, наоборот, стать религией, то сосредоточенно-набожная, то экстатически-сладострастная.

На стенах висят картинки,А в углу за стеклом смотрит Бог…Я гляжу на ее узкие ботинки,Напоенные красотой ее Ног…[167]

(«Необузданные скверны», с, 18)

или: