Сожжение - Мегха Маджумдар

В его словах какая-то шутка, которая до меня не доходит. Он про карандаш или про что?

– Пожалуйста, не делайте ничего такого, чтобы вас выгнали, – говорю я. – Я хочу вам все рассказать, если вы обещаете напечатать правду. Другие газеты печатают мусор, вранье, они ничего про меня и мою историю не знают…

– Это моя работа, – говорит он, – доносить до людей правду. Вот зачем я здесь.

Он смотрит на настенные часы. Дежурный охранник стоит в дальнем углу и смотрит на нас.

– Расскажите мне вашу историю, – говорит Пурненду.

– В детстве я жила… поверьте мне, вы должны знать о моем детстве, чтобы понять, кто я такая и почему вот это все со мной происходит.

– Скажите мне сперва одну вещь, – перебивает Пурненду. – Вы это сделали?

Я облизываю губы. Стараюсь смотреть ему прямо в глаза. И мотаю головой.

…Я жила в деревне, у нас в завитках ушей откладывалась угольная пыль, и, когда мы сморкались, отходило черное. Не было ни коров, ни посевов. Были одни лишь проклятые ямы, куда мать спускалась с лопатой и поднималась с корзиной черных камней на голове.

– Вы видели, как она работает? – спрашивает Пурненду.

– Один раз, – отвечаю я. – И с тех пор никогда.

Мне страшно было смотреть, как она работает. Ночью я держала ее за руку, и линии у нее на ладонях – их называют линии жизни – были единственным местом, где кожа не почернела.

Я много дней ходила в школу ради бесплатного обеда из чечевицы и риса. Ходили слухи, что в сезон фестиваля нам дадут курятину. Кто-то говорил, что видел, как в сторону нашей школы ехал человек на велосипеде, груженном курами, и у них ноги были связаны, они висели на ручках руля вверх ногами; эти белые куры молчали и лишь моргали, глядя на бегущую навстречу дорогу. Но тот велосипед, предмет надежд и мечтаний, так и не приехал.

Я сидела то в одном классе, то в другом – без разницы. Когда снова появилась преподавательница языка после долгого свадебного перерыва, она жевала паан [16]с лаймом и велела нам написать поверх тестовых заданий наши фамилии. Однажды она сказала: «Кто может, пусть вложит в тест пять рупий».

Тем, кто так делал, она решала тесты сама.

Вскоре в школу ходили одни только козы, оставляя на крыльце катышки.

– Скажите, – говорю я, – как вам эта история? Как вам видится моя стартовая позиция в жизни?

Пурненду глядит на меня с грустной улыбкой.

– Такая у нас страна, – говорит он.

А потом пришли полицейские нас выгонять. Компании понадобилось строить шахты на земле, где мы жили, – там было много угля. И как может компания позволить каким-то беднякам сидеть, мыться и спать на таких деньжищах?

Неделю мы собирали собственное дерьмо в пластиковые пакеты, закручивали их, а еще собирали мочу в бутылки от газировки и делали то, что мои родители назвали бомбами. А еще рикша, на которой иногда работал отец, перевозя шахтеров, стояла снаружи со сложенной крышей, и я молилась, чтобы над нами сжалились – куда же нам девать рикшу?

Мы ждали в хижинах, брезент хлопал на ветру, в горле у нас пересохло, но никто не желал уходить из дому к водоразборной колонке.

Полицейские опаздывали.

А когда они пришли, у них в руках были бамбуковые палки, за ними урчали бульдозеры, и я со страхом смотрела на них. Мать дала мне подзатыльник:

– Куда уставилась, рот разинув? Не слышишь, что я тебя зову?

Ударь меня еще раз, мать, думаю я сейчас. Я буду нести это как благословение.

А тогда я потерла голову и чуть открутила крышку на бутылке от газировки, чтобы она слетела на полдороге в воздухе и окатила полицейских. Я бросала в них мочевые бомбы, и следы жидкости оставались у меня на пальцах. И еще я раскручивала пластиковые пакеты и бросала твердые засохшие какашки, и мы чихали от пыли собственных отходов.

Полицейские хохотали над нашим жалким оружием, тряслись нависшие над ремнями животы. А сами они методично орудовали бамбуковыми палками, обрушивая наши асбестово-брезентовые крыши. Крякали от усердия. Один мягкосердечный полисмен выстраивал поблескивающие листы асбеста вдоль голых стен, будто кто-нибудь придет их забрать.

И вскоре наши дома стояли голыми под жгучим солнцем, остались известковые стены и потрескавшиеся углы. Как будто мы и не жили здесь никогда.

Вид наших домов, разрушенных с такой легкостью, меня поразил. Я знала, что это будет, но что вот так? Кухни, в которых мы ели при свете мигающих керосиновых ламп, комнаты, где мы друг другу волосы расчесывали, теперь без крыши, и скоро все это станет грудой кирпичей.

Новости о наших «бомбах» дошли до полицейского участка, прибыли еще полисмены, на этот раз в шлемах и с плетеными щитами от ножей и камней. Они услышали слово «бомбы», и ожидали бомб, и были очень злы. Но настоящего оружия у нас не было. Были лишь тела и голоса, а припасенные отходы давно кончились.

Когда полицейский занес бамбуковую палку, чтобы ударить мою мать, она заорала и бросилась на него, крича голосом одновременно придушенным и пронзительным, сари ее размоталось, выпачкалось в грязи, свободная рубаха сползла с плеч, а лицо почернело от ярости.

– Не трогайте наши дома! – кричала она. – Где мы жить будем?

До этой минуты я наивно верила, что материализуется какой-то другой дом, но искаженное лицо матери сказало мне правду: идти нам некуда.

Другой полисмен схватил ее за ноги и потащил, а я в ужасе смотрела, пока вдруг не почувствовала, как у меня поднимаются руки и отталкивают его, бьют по лицу, так что с него очки упали и кто-то на них наступил. Мать поднялась на ноги и отступила, выкрикивая проклятия, пока не сорвала голос. А тем временем кто-то изуродовал рикшу отца. Я смотрела, не понимая, на погнутые колеса, распоротые сиденья, и отец стоял на коленях, безнадежно пытаясь приделать к разрушенной рикше цепную передачу.

Падали дома, стены и крыши нашего убежища становились нам врагами, обломки летели на головы, крашеное дерево и кирпич лежали на земле кучами. Полисмены наконец успокоились, с бамбуковыми палками у пояса сбоку они казались испуганными. Может быть, эти дома были уж слишком похожи на их собственные. В самом конце один полисмен сказал извиняющимся тоном: «Приказы отдаются сверху, сестра. Что мне было делать?»

– Время, время! – объявляет охранница. Она широким шагом обходит комнату, стуча по каждой скамье дубинкой. Наш час окончился.

Мой брат Пурненду встает и закидывает матерчатую сумку на плечо.

– Через неделю, – говорит он. – И еще через неделю, и потом еще через неделю. Сколько времени понадобится, столько и будет.

Его слова играют у меня в ушах слаще