Сожжение - Мегха Маджумдар

Чтобы попасть на это особенное событие, которое намечено на понедельник, Физрук отпрашивается в школе на полдня.

В назначенную дату Физрук едет на поезде, а потом на рикше, направляясь в трущобы Колабагана. У него на коленях кожаный портфель. Рикша сворачивает с главной дороги в трущобные переулки, дергается и подпрыгивает на выбоинах, проезжая мимо домов кирпичных, потом наполовину кирпичных, и наконец – лачуг из жести и брезента.

Дживан жила где-то здесь, насколько Физруку известно, и он как можно внимательнее смотрит по сторонам. На углу, перед водоразборной колонкой, в лужах разлитой воды, мужчины в чем-то клетчатом, обмотанном вокруг пояса, моются мылом, головы у них белые от пены, глаза зажмурены. Рикша едет дальше, водитель крутит педали. На шаткой скамейке возле чайной лавки сидят клиенты нога на ногу, и пьют из маленьких стаканчиков, глядя на проезжающего Физрука.

Когда рикша высаживает Физрука в нужном месте, там, у начальной школы, уже собрался народ. Здание школы, поврежденное при нападении на железнодорожную станцию, вновь – и с большой помпой – открывается партией Джана Кальян. Школа эта – просто пятикомнатный сарай. Наружные стены украшены изображениями животных – лев, зебра и жираф неспешно идут мимо стада кроликов. Им всем улыбается солнце с львиной гривой. Неравнодушный художник добавил поближе к земле еще и объявление для прохожих: «Не мочиться».

Присутствуют и дети – вероятно, ученики. У них в руках метлы, и они подметают пришкольную территорию. Скорее, поднимают пыль, чем подметают. И делают они это, изогнувшись: одна рука на колене, другая на рукоятке метлы – поза подчинения. Физрука это трогает. Вот чему должна учить школа, думает он. Почему его школа не внушает ученицам тех же чувств?

Приходит помощник из аппарата партии, узнает Физрука, хлопает его по спине и спрашивает, как ему школьное здание?

– Высший класс! – отвечает Физрук.

– А изнутри вы видели? – спрашивает помощник.

Они идут к двери и заглядывают внутрь. Класс выглядит как-то пустовато, и Физрук соображает, что там нет ни парт, ни стульев. Дети привычно сидят на полу. Наверняка у них один на всех учебник, зафотокопированный до смерти. Когда схлынет волна пожертвований, дети будут писать огрызками карандашей, которые сами же грызли. Но они все равно будут ходить в эту школу.

– Посмотрели бы вы на моих учениц, – делится Физрук. – Накормлены, одеты, обучены, у них есть все условия.

– Мой сын, – соглашается помощник, – по всем предметам занимается дополнительно. Английский, математика, химия – ну вообще все. Вот интересно, чему его учат в школе? Если не предметам, так, может, хорошим манерам или патриотизму? А вот и нет!

Они ненадолго замолкают – по рукам идет коробка со сластями.

– Вот взять моих учениц, – говорит Физрук. – Станут они подметать школьную территорию? Будут ли рисовать таких вот красивых животных? Да ни за что! Потому что они… – он замолкает, чтобы прожевать печенье, – изо всех сил пытаются сбежать из страны. Уж так работают над поступлением в американские университеты, что школьные экзамены в грош не ставят, проваливаются, плачут и умоляют: у них ведь SAT I! [19] У них SAT II! Зачем им наши глупые экзамены? И почему школа допускает такую утечку мозгов?

Работник партии внимательно слушает. Дожевав печенье, он стряхивает крошки с рук и сцепляет их за спиной, как старательный школьник.

– Проблема в том, видите ли, – задумчиво говорит он, – что мы наших детей учим много чему, но национальных чувств им не прививаем! У них дефицит патриотизма, вы не находите? Мы в наше время знали, что наше образование должно… должно…

– Служить людям, – подсказывает Физрук. – Работать на благо нации.

– Именно так!

Эта мысль остается с ним, когда он возвращается к себе в школу. Девочки бегут простую эстафету. Пыхтят и отдуваются, пока несут палочку, а потом падают на колени, пытаясь перевести дыхание, хлопают друг друга по ладоням и так громко смеются, что даже учительница с третьего этажа высовывается строго на них посмотреть.

Что за смысл в таком образовании? – думает Физрук в конце учебного дня, шагая вдоль по улице. Вокруг него девушки едят сладкий лед и говорят оранжевыми губами:

– Здравствуйте, сэр!

· Дживан ·

Когда Пурненду приходит в следующий раз, я пытаюсь смотреть на все его глазами. Вот расхаживает охранница, воняя пóтом. Вот скамьи вокруг нас, где сидят посетители и заключенные, а между ними место еще на одного человека. Вот на стене краской инструкции:

Пожалуйста, передавайте всю домашнюю еду персоналу.

Пожалуйста, не прикасайтесь друг к другу.

Будьте вежливы, разговаривайте вполголоса.

Сотовые телефоны или камеры будут конфискованы.

– Вы уже напечатали первую часть моей истории? – спрашиваю я с нажимом.

Пурненду опять кладет бесполезный карандаш на скамейку между нами. Охранница все видела, но явно не хочет на эту тему заводиться.

Он улыбается:

– Мы ведь едва-едва начали! Когда у нас будет вся история, мой редактор мне поможет…

– Зачем вам редактор? – взрываюсь я, но тут же беру себя в руки, стараюсь быть вежливой. – Мне нужно, чтобы мою историю напечатали. Я ее вам рассказываю по порядку, тщательно выстроенную, именно так, как все происходило. Вам нужно ее только напечатать. И сделать это нужно быстро, вы понимаете?

Пурненду на меня смотрит, треплет по руке. Какие у него мягкие пальцы! Мне хочется, чтобы он их там и оставил, на костистой моей руке, там, где волосы вылезают на тыльной стороне пальцев.

– Это так не делается. Мы хотим, чтобы читатель увидел историю целиком, а не так, чтобы кусок там, кусок тут. Вы мне доверяете?

Наутро после изгнания, когда мы проснулись в доме недовольной тетки в соседней деревне, отец сказал, что у него «побаливает». Шея у него окостенела; чтобы перевести взгляд, приходилось поворачиваться всем телом. Эта новая деревня была бок о бок с местом, где сжигали мусор. От дыма и запаха гнили нас всех тошнило, но отец, как я видела, был еще и травмирован – вероятно, дубинкой полисмена.

Мать, у которой тоже кости болели, лежала неподвижно в кровати и молчала. Пришлось распоряжаться мне, я вдруг стала отцом и матерью для собственных родителей, и мне нужно было отвести отца к доктору, который, как сказала нам тетка, работал в клинике, в правительственной больнице округа. Там он принимал бедняков и неграмотных за единообразный гонорар в двадцать рупий.

Больничный городок сам выглядел как деревня. Под деревьями, на крыльце, в каждом клочке тени сидела какая-нибудь семья, окружая пациента – стонущего или с помертвевшим лицом, лежащего на разложенных газетах. Мой отец шагал мимо них, глядя прямо перед собой и никуда больше. Мы зашли в здание больницы, я заполнила бланк и заплатила двадцать рупий. Потом мы сидели в каком-то зале, где под потолком едва шевелились лопасти вентилятора, заросшие