Красные петунии - Элис Уокер

Из церковных гимнов ей больше всего нравился «Предаю себя мышце вечной твоей», из мирских песен — «Что мне делать с собой, люблю тебя, дорогой!». Она нередко опаздывала на спевки, хотя петь любила. Платье, в котором ома пришла на выпускной вечер, она сшила себе сама на курсах домоводства. Домоводство она терпеть не могла.

Рассказ о Холли Монро сопровождало тихое непрерывное жужжание двух голосов. Все вокруг затихли, даже

Клариса не ерзала — так увлек их простодушный рассказ девушки. Одноклассницы Холли Монро и ее подруги по хору надели ярко-зеленые платья. Имани представилось, что волнующая, ослепительно яркая зелень платьев должна так же очаровать Кларису, как вид волнующейся нивы.

Подхватив дочку, Имани на цыпочках пошла к двери — низ живота пекло огнем, пот ручьями тек по спине. Кларенс и мэр как ни в чем не бывало продолжали разговор. До нее доносилось: «Заседание комитета... члены муниципалитета... городской совет».

Кивком головы она попросила Кларенса подойти.

— Нельзя ли потише? — прошипела она.

На самом деле она хотела сказать: и не стыдно вам, почему вы не прошли в церковь?

Но им не было стыдно. Кларенс вскинул голову и, встретив ее взгляд, растерянно пожал плечами. Потом оба повернулись и с отрешенным видом жрецов неспешно двинулись к двери, вышли на церковный двор и под раскидистым дубом поодаль от церкви продолжили беседу. И так и проговорили до самого конца службы.

Два года спустя Кларенс бушевал.

— Что с тобой творится? — спрашивал он.— Ты меня никогда не подпускаешь к себе. Велела мне спать в гостевой комнате, я согласился. Велела, чтобы я прошел стерилизацию, я и на это пошел, хоть и был против. (В его гневном голосе слышались слезы — слезы ненависти к ней, ненависти за перенесенное унижение: евнухом — вот кем он стал по ее милости.)

Она не просто была холодна с ним, она совсем отдалилась от него.

Имани поражалась себе: после того, как Кларенс с мэром ушли с поминовения Холли Монро, это не помешало ей поехать с Кларенсом домой. Месяцем позже это не помешало ей нежно улыбаться ему. Не помешало поехать на Бермуды и несколько блаженных дней, укрывшись за деревьями на пустынном пляже, жадно любить друг друга. Не помешало слушать рассказы матери Кларенса о юности сына с таким видом, будто она хочет запомнить их навечно.

И все же. С той самой минуты в тот нещадно жаркий день, когда он вышел из церкви, она отъединилась от него, отделилась настолько, что он стал для нее чужим — былая близость почти никогда не возвращалась.

А он ничего не почувствовал, не заподозрил.

— Чем я виноват перед тобой? — нежно спросил он, нежность в его голосе накрыла ее как волна. Губы ее растянула робкая улыбка, он же счел ее издевательской — так далеко их развело.

И не раз и не два обсуждали они случившееся в церкви. Мэр Карсуэл — они больше с ним не встречались — стал образцовым мэром и собирался баллотироваться в законодательный орган штата; его активно поддерживали как черные, так и белые избиратели. Оба вспоминали его неохотно, хотя телевизор часто напоминал о нем.

— Я обязан был помочь мэру,— сказал Кларенс,— он ведь был нашим первопроходцем!

Имани разделяла его чувства, но выразить их он мог менее банально. Она не сдержала улыбки, и он обиделся.

Она знала, когда именно их брак перестал существовать, знала с точностью до минуты. Но, судя по всему, эта минута не оставила по себе следа.

Они пререкались — она улыбалась; дулись, винили друг друга, плакали — а она все собирала вещи.

У каждого готово было сорваться с языка, что ребенку, от которого они избавились, сейчас исполнилось бы два года и он был бы страшным шалуном, тяжкой обузой для матери, чье здоровье полностью восстановилось; у каждого язык чесался сказать, что их брак все равно бы расстроился по одной по этой причине.

Перевод Л. Беспаловой

Познакомьтесь: Льюна — и Айда Б. Уэллс

С Льюной я познакомилась летом 1965 года в Атланте, где мы обе участвовали в политической конференции и митинге. Как временные активисты предвыборной кампании, мы отправлялись в захолустные городишки южной части штата, и нужно было нас вдохновить. В свою родную Джорджию я уехала из Нью-Йорка автобусом от колледжа Сары Лоуренс, чтобы попробовать свои силы в регистрации избирателей. По духовному подъему негритянского народа, по его поразительной решимости было ясно, что происходит революция, и я не хотела ее пропустить. Особенно в таком летнем, насквозь студенческом исполнении. Да и чем плохо немного пошататься по Югу.

Льюна сидела в кузове грузовика и ждала, когда ее отвезут с митинга, проходившего в баптистской церкви, в какую-нибудь благожелательную негритянскую семью, готовую ее приютить. Я потому запомнила, что кто-то решил, что я тоже поеду, и познакомил нас. Так и вижу, какое у нее стало лицо, когда я сказала: «Нет уж. Хватит с меня грузовиков. Атланту я знаю. Пройдусь пешочком». Она решила (так мне показалось), что я не хочу ехать рядом с ней, потому что она белая, но мне было все равно, как она истолкует мои слова. И все же меня поразили ее пассивность и терпение: ей сказали, что нужно спокойно ждать, вот она и сидела в кузове, одинокая и забытая.

Сколько я ее помню, у нее с лица не сходило выражение терпеливого ожидания. Знала-то я ее всего года четыре, а кажется, что дольше, может быть, потому, что мы встретились в очень светлую пору. Правда, Джона Кеннеди и Малькольма Икса уже убили, но Кинг еще был жив и Бобби Кеннеди — тоже. Да и страшные, причудливые удары смерти, выхватывающей из наших рядов то одного, то другого борца, эмиграция, побеги на Кубу, перестрелки между прежними друзьями по Движению, навеки разделенными ложью, насаждаемой ФБР, убийство старшей миссис Мартин Лютер Кинг, когда она играла в церкви на органе,— все это было впереди, в будущем, которого мы, по счастью, не ведали.

Мы думали, что сможем изменить Америку, потому что молоды и умны и готовы взять на себя ответственность за перемены. Мы не верили, что можем потерпеть поражение, вот почему наши песни были такими пламенными (это было Пламя возрождения: мы возродим Америку!); вот почему наша дружба (обычно между неграми и белыми) была такой теплой; этим же питалась наша чудесная любовь (тоже между неграми и белыми).

Позже мы с Льюной поселились вместе, и первым делом меня поразило, что она не носит лифчика. Да она в нем и не нуждалась, вот что забавно. Льюна была почти совсем плоской, с детскими грудками. Круглолицая, прыщавая. Всегда носила с собой тюбик крема «под цвет кожи» (розовой или матово-белой, само собой), чтобы подсушивать прыщи. Ни с того ни с сего она вдруг вынимала крошечное латунное зеркальце и принималась замазывать их — перед светофором, во время предвыборного инструктажа или рассказывая мне о новой подружке своего отца.

Нам предложили работать вместе и послали в маленький южный городок, славившийся жестокой сегрегацией и получивший в свое время от отцов-основателей немыслимое имя — Фриголд, «свободная земля». Стоило Льюне перегреться или разволноваться, как она начинала тяжело дышать — разыгрывалась астма. Черные волосы до плеч, зачесанные за уши, челка до бровей, маленькие карие глаза. Она могла понравиться, но давалось ей это нелегко, и, располней она хоть чуточку, все пропало — затерялась бы в толпе, как и все толстухи, которым даже революция не впрок. У меня есть фотография Льюны на ступеньках дома в Южной Джорджии: в ушах маленькие жемчужные сережки, темная блузка без рукавов, с белым отложным воротничком, длинные шорты, а на ногах едва держатся индийские сандалии с петелькой для большого пальца.

Лето 65-го было очень жарким, как обычно в тех краях. Тучи мух и москитов. Все жаловались на жару, мух и трудную работу. Льюна хныкала меньше других. Изо дня в день по десятку миль вышагивала она рядом со мной по прямым дорогам Джорджии, останавливалась у каждого дома, казавшегося негритянским (в 1965 году их легко было узнать), и спрашивала, нужно ли показать, как голосуют. Очень просто: написать имя или поставить крестик в нужной колонке. И хотя сами мы обязались всюду ходить пешком, зато будущим избирателям могли предлагать машину, чтобы добраться без опаски до здания окружного управления, а позже — к месту голосования. Еле живая от жары, тяжело, по-собачьи дыша ртом, с потными волосами, прилипшими к голове, Льюна смотрела только вперед и шла так, будто само движение служило ей наградой.

Многого ли мы добились тем летом, я не знаю. Сейчас кажется, что не слишком, да и какое это имеет значение. Жили мы все вместе, и черные, и белые. В негритянских домах нас принимали с неизменным радушием и дружелюбием. Удивительно, но я считала это в порядке вещей. Я теперь понимаю, что всегда и всюду ожидала радушия, доброты. Моя «храбрость» часто изумляла Льюну. Подходим мы к уединенному фермерскому домику, и с полдюжины собак с лаем кидаются нам под ноги, а невдалеке под деревом сидит и посвистывает огромный негр с ружьем. Льюна сразу напрягается, а я беззастенчиво кричу на чужих собак, смазав одну-другую по носу, и затеваю с незнакомцем разговор об охоте.