Примириться с ветром - Анатолий Козлов

— Что?

— Говорю, никого и ни на кого я не меняю. Помнишь фильм: каждый Новый год мы с друзьями ходим в баню. В моем случае каждую пятницу я с друзьями хожу в баню, с незапамятных времен. И эту традицию нарушать не собираюсь.

— Хамло!

Абонент отключился. Все кончено. С Юленькой, ясное дело. Теперь и с ней, после первой же встречи. Вот так, моя Единственная. Я все еще в твоей власти. Независимо от моего желания. Хочу тебя забыть! Отомстить и забыть! Как же убежать от тебя, от себя убежать? От нашей общей памяти? Бежать, бежать, убег-г-гать. потому что рядом с тобой другой. Устал, устал, как марафонец, от мыслей о тебе и о другом рядом с тобой.

Память неустанно переключается с канала на канал, с эпизода на эпизод. Невидимая рука нажимает на кнопки пульта. Повсюду мы рядом, вместе. Кто не любил, тот не поймет. Посмеется, прикурит сигарету, процедит сквозь зубы: «Идиот, не всех придурков машины посбивали!» Поверьте, для меня это похвала.

«Тебя ждет компьютер. Подбери слюни — и к монитору».

Снова мозг с сердцем донимают. Никак не успокоятся, спасают от само­едства.

«Мы-мы, дорогой наш Хозяин. Напрасно ты так бесцеремонно обошелся с Юленькой. Тактичность и сдержанность — лучшие твои спутники сейчас. Не забывай. Впрочем, невелика беда. Включай адскую машину. Тебя ждет приятная неожиданность.»

— Увяньте! Не хочу слышать! С ума схожу! — кричу на всю комнату и пугаюсь своего же голоса. В нем — безумие. Мой голос глухо отскакивает от стен и возвращается ко мне упругим мячиком. Кажется — попадает в темеч­ко. Обхватываю голову руками и послушно (как советовали мозг с сердцем) нажимаю кнопку на системном блоке. Монитор, радостно подмигнув, ожил. Подключаюсь к Интернету, набираю электронный адрес своей странички, там висят тридцать шесть сообщений. Пульсирующий желтый конвертик готов лопнуть от перегрузки.

— Что ж, начнем, — говорю сам себе, — посмотрим, кому захотелось постучаться в мою виртуальную дверь...

***

Предавая близкого человека, ты предаешь себя. Только себя!

***

Следующие три недели пролетели, словно в сюрреалистическом сне. Квартиры, номера отелей, сауны и душевые кабинки, задние сидения автомо­билей, темные скамейки в скверах и парках сменялись дачами под Минском, лесными полянами, туристическими палатками. В голове смешались в гус­той коктейль имена девушек, молодых женщин, дам бальзаковского возраста. Ни одно из них я не запомнил. Как и лиц. Они, по сути, превратились в одно необъятное, огромное, неохватное лицо, с неразличимыми губами, носами, цветом глаз. Не впустую догулял отпуск, прихватил и несколько трудовых будней. Справедливости ради хочу заметить, что ни одну любовницу я не привел в свою квартиру, на нашу с ней, Единственной, тахту. Ни одну из этих женщин не мог представить на нашей тахте. Мы выбирали ее на Западном рынке, испытывали на прочность и устойчивость. Главное, чтобы не скрипе­ла. Единственная не переносила стонов нашей старой кровати.

«Своим голосом-скрежетанием кровать мешает мне забыть о реальности, — каждую ночь жаловалось мое солнышко. — Давай купим нормальную, как у людей, тахту. Ты бы посмотрел, как соседка и сосед с нижнего этажа смотрят на меня в лифте. Я чувствую себя воровкой, укравшей у них кусок их счастья.»

— А меня скрип подбадривает. В нем я чувствую особый ритм. Скрип, словно метроном, помогает сверять правильность моих движений, — дони­мал я Единственную глупой защитой старой кровати, которая и меня достала, словно зубная боль.

— Максимка, давай купим тахту?! Широкую, как ипподром, надежную, как скала, — все чаще и чаще умоляла меня моя девочка.

И мы купили вот эту тахту, которая теперь, без Единственной, кажется лишней в квартире. Но я все равно не могу привести и положить на нее жен­щину с улицы, любовницу из Интернета. Кажется, что если это произойдет, то рухнет потолок, сдвинутся стены и мой дом запечатает меня и ни в чем не повинную любовницу, словно сосиски в вакуумную упаковку. Так проходят дни и ночи осиротевшей, остывшей тахты. Она равнодушно-холодно вечером принимает мое тело, а утром выталкивает, чтобы с облегчением выдохнуть поролоном. Мол, отбыла повинность. Беги на чужие, мягкие или жесткие, мне, тахте, неинтересно.

Кстати, я уверен: Единственная изменяла мне на ней. И тахта не вздыби­лась, не сбросила с себя блудницу. Союзница! Потому что тахта и женщина — одного рода. Грешница прикрывает грешницу. Только так они могут выжить. Наша тахта (нет, теперь только моя) светло-оранжевая, теплого, домашнего цвета. Но я на ней чувствую себя синим китом в холодных водах океана. Сей­час, когда остался один на один с собой, без моей Единственной.

Мне, как и друзам, народу, который живет в Израиле, хочется верить в инкарнацию. Только поэтому не пишу имени Единственной на белоснеж­ном ватмане и не пристегиваю его к стене над тахтой. Какой смысл овещест­влять то, что возродится снова, пусть и в новом облике. Друзы хоронят своих покойников лишь бы как, без могил и крестов, без надгробий. Не видят про­клятого смысла там, где, по их мнению, его быть не может. Кто бы сказал, какой смысл мне лелеять образ Единственной, прикармливать его слезами, солью переживаний, посыпать сахаром надежды, вдыхать в мертвое, образно говоря, тело воздух из своих легких. Весь смысл в абсолютной бессмыслен­ности. А в моей душе осень с беспокойным листовеем.

Помню, как когда-то, едва ли не в первый год совместной жизни, Един­ственная, не то шутя, не то всерьез, заметила: женщине иногда легче и проще отдаться мужчине, чем объяснить, почему она этого не хочет, не желает. Мы наблюдали в тот момент за собачьей свадьбой недалеко от дома, у лесопо­садок. Мы любили там прогуливаться по вечерам. Измученная сучка стояла в стае разгоряченных животной страстью собак и, безучастно опустив голову к земле, принимала каждого, от замызганной таксы до какого-то крючковато­го немецкого овчара. Тогда Единственная и произнесла эту фразу, после чего, отвернувшись, поспешно пошла прочь от собачьего счастья. Я пропустил ее слова мимо ушей, а сегодня чувствую в них глубокий смысл. Так могла ска­зать женщина, которая знала об «отдаться» не с чужих слов, но из собствен­ного опыта. Сладкого или горького — уже не узнать. Насколько важна наблю­дательность! Мне всегда было тебя мало, Единственная. Неужели я, словно Эдгар Кейси, видел наперед, лучше сказать — чувствовал: любое счастье (и собачье, и людское) недолговечно. Не дольше взмаха ресниц, вдоха и выдоха, не дольше удара сердца. Ненасытное время молотилкой поглощает-пожирает то, что казалось бесконечным, вечным. А на поверку это всего лишь мгнове­ние. Крошечное, как маковое зернышко.

Я помню все дни, прожитые вместе. Вчера не пошел на работу. Сказал начальнику — заболел. Чахоткой. Шучу. Меня и в самом деле в последнее время мучает головная боль. Возможно, давление. Не проверялся и не собираюсь. Скорее всего, как и мама, буду гипертоником. Ну и что? Кто-то живет с сифили­сом, а я стану жить с гипертонией. Все-таки не один. Так вот, вчера во второй половине дня ходил к нашему озеру за кольцевой. Теперь для меня все те места «наши», где мы гуляли вместе. Мне кажется, что на земле, траве, асфальте оста­лись отпечатки твоих подошв. Их не затереть тысячам ног других женщин. Я не могу молчаливо отпустить тебя. Пока не могу сказать «прощай». Чем дальше отодвигается расставание, тем пронзительнее пустота, заполнившая мое тело. Как и раньше (это было нынешней весной!), я шел через ржаное поле к озеру. Тогда, помнишь, рожь начинала колоситься. Ты еще нарвала пучок колосьев. Высохший, с неспелыми зернышками в колосках, букет и сегодня стоит в гли­няной вазочке на журнальном столике. Вчера рожь встретила меня равнодушно (а когда мы с тобой приходили, она с шепотом колыхалась под трепетным кры­лом ветра), желтой созревшей стеной. Над стеблями торчала только моя голова, похожая на одну из труб гнетущей, пугающей ТЭЦ, разместившейся непода­леку. Рожь, озеро, я и ТЭЦ. Вот таков теперь мой маленький мир. Кажется, он может поместиться на ладони. Твоей ладони. И ему будет довольно просторно. Но я не о том. Не смог больше пяти минут оставаться на берегу озера с тягу­чей водой, в которой на песчаной отмели мельтешили мальки. Беззаботные. Счастливые в своей беззаботности. За час до этого казалось, что здесь, у озера, смогу развеяться, окунуться в сладкое воспоминание о нашей беззаботности и нашей повседневности, обыденности, которая меня (теперь понимаю) никог­да не угнетала. Но меня со всех сторон окружила животная, собачья растерян­ность. Наверное, только брошенные хозяевами собаки чувствуют такую безыс­ходность. В ней можно захлебнуться, утонуть на половине вздоха. Чтобы расколоть, разбить ее, я запел. Ты же знаешь, мать и отец не наградили меня голосом, но я что-то бубнил под нос. Не осознавал слов, не узнавал мелодии, — только неразборчивые звуки вырывались из гортани. Я онемел и оглох без тебя, Единственная. Похотливая шлюха, неверная сучка. Что говорю, зачем? И ради чего? Чтобы легче стало. Нет, не ты Одиночница-Печальница, а я. Это я изгнанный из прайда, старый, обессилевший и израненный лев. Когда-то — твой лев. Проведи изящной ладонью по моей гриве. Спутай волосы, чтобы сломались пластмассовые зубчики расчески. Рядом, за кольцевой, — много­миллионный город с бесконечностью людских судеб, и ты вплелась в них, связала нить своей жизни с нитью другого, умело, тугим узлом. У меня пока не получается. Целый месяц бросался на легкое, доступное, податливое. И что в итоге? Опустошенность. Бездорожье. Может, это не мой путь? Не знаю, пока не знаю. Чувствую, что сам себе становлюсь противоположностью. Выщерб­ленная шестеренка в слаженном механизме. Хоть в пропасть с головой. А еще утверждают, что мы, мужчины, не СТРАДАЕМ. Да гори оно все огнем. Ясным синим пламенем! Знаю, что физиология и душа — разные понятия. Там, где бал правит животное начало, душе делать нечего. Аксиома. Попробуйте оспо­рить. Нет, не надо говорить о гармоничном сочетании одного с другим. Миф. Красивый. Своя боль самая сильная. Снова аксиома. Озеро я покидал почти бегом. Убегал от глухой, как февральская ночь, тоски. Убегал от мысли, что при всех своих недостатках, извращенности, подлости. — ты, моя Единственная, самая совершенная и идеальная из всех женщин, которые жили, живут и еще будут жить. Ничего не поделаешь, вот такой я недалекий, самолюбивый, без­дарный. Ты же — само совершенство. По крайней мере, для меня.