Чужой Бог - Евгения Берлина

Сама Алевтина Степановна здесь играла роль второстепенную. Правда, было одно затруднение, заставляющее медлить с окончательным решением. Константину Львовичу не нравился её сын Миша, его застенчивость и скрытность раздражали и отчего-то наводили Константина Львовича на мысль, что через несколько лет мальчик станет порочен.

«Он разорит меня, — прежде всего, думал Константин Львович. — Он будет совершать дикие поступки, распутничать, а потом исповедоваться мне, раскаиваться». Заметно было пристрастие Миши к самоанализу.

В компании своей матери и её подруг мальчик обычно бывал со взрослыми до позднего вечера. И показная открытость взрослых, их пьяные слезы, болтливость, заставляли мальчика думать о мучительной потребности исповеди, жизни без лжи. Сам он в тринадцать лет так стремился к этому, что охотно приписывал свои мысли и чувства другим людям, не замечая, что его мысли нелепы в обществе, где потеря чести не была никогда позором, а ложь стала забавой.

С тех пор как Константин Львович стал жить в их доме, Алевтина Степановна начала сторониться сына. Когда мальчик подходил к ней, у неё был недоверчивый и испуганный взгляд, будто она заранее знала, что в словах его будет много плохого.

Он хотел сказать своей матери очень важное из того, что он чувствовал, сказать о том, что он помнит в ней беззащитность, когда ушёл его отец, и помнит свою жалость к ней.

Но он не мог сказать этого, потому что она тут же начинала за что-то кричать на него, и её длинный крик мальчик чувствовал давящей грозной силой.

Алевтине Степановне хотелось думать обо всём так же, как и Константин Львович. Для неё он был человеком во многом загадочным, обо всём знавшим, много видевшим. Она подозревала, что и в столицах он бывал, но не рассказывает, боясь поведать об утончённых развлечениях, хотя Алевтина Степановна заранее простила бы его, и жертвовала она сыном не Константину Львовичу, а той новой жизни, которая начиналась с ним и в которой ей обязательно хотелось жить.

И для этой прекрасной в будущем жизни можно было в душе отказаться от мальчика, который мешал Константину Львовичу, меньше любить его — так Алевтине Степановне надоела её теперешняя жизнь с капризными заказчицами, подружками, которые не отдавали одалживаемых денег и ещё сплетничали о ней, в этом полудеревенском городишке, куда и театр не приезжал месяцами.

Константин Львович ничего не обещал, не делал никаких планов на отъезд из города, но она убедила себя в том, что её ждёт новая жизнь и для этого надо предать сына. И предавала она сына легко, сама ужасаясь этой лёгкости.

Мальчик чувствовал, что зачем-то всем, и прежде всех Константину Львовичу, нужно его раскаяние, признание в том, что он плохой человек. И хотя мальчик знал про себя, что грешен (все детские проступки он считал преступлениями), он не хотел говорить об этом вслух.

А требование это от взрослых было важно для Константина Львовича. Миша не понимал, что тогда Константин Львович получит неограниченную власть над ним.

День был временем взрослых, мальчик оставил себе ночь: теперь уходил ночью из дома, стараясь невольно защитить себя.

Ему нравилось бродить по опустевшим улицам в то время, когда во мраке замирала земля и только камушки толчком выбивались из-под ботинок. Чёрные густые облака казались тенями огромного невидимого замка где-то выше, в небесах.

Мальчик думал о себе, о взрослых, вновь остро возникало ощущение греховности мира и своей души.

Эта ночь была очень тёмной, и тревожное волнение, охватившее мальчика, должно было разрешиться как-то. Это была не работа души, а, скорее, томительное ожидание.

Теперь ему казалось, что на него из темноты смотрят люди, и сознание того, что все они, как и Константин Львович, осуждают его и что он хуже всех, наполнило его глаза слезами.

— Да, для всех я плохой, — с ожесточением прошептал мальчик. — Я украл лодку, чтобы покататься, я убегал из дома…

Он неловко перечислял свои грехи, тихо плача. И более всего он обращался к своей матери, говоря ей, что всегда отказывался от красивой дорогой одежды, не брал у неё карманных денег, но… он вдруг понял, что не любит её. Удивление, страх исказили его лицо, он сам был поражён, хотя за нелюбовь принимал обиду, отчуждение. Ему было стыдно, он хотел любить её, думал о ней, стараясь вспомнить её всю, молодую и старую, и этим вспомнить свою любовь к ней.

— Ты никого не любишь, Миша, — спокойно говорил в темноте голос Константина Львовича, которого мальчик не видел. — Ни мать, ни меня, ни наших друзей.

— Нет, — закричал мальчик, стараясь защитить себя. — Нет.

Ему хотелось солгать, выдумать свой мир, отделить себя хотя бы в темноте от этих людей. Но Миша чувствовал, что его выкрики, наивное упрямство только раздражают Константина Львовича — в ночи слышалось его недовольное хмыканье.

Сила страдания мальчика была так велика, что он вбежал в спальню матери, где горел ночник, и хотел просить прощения.

— Видишь, он уже врывается в нашу спальню, — торжествующе крикнул Константин Львович, которому казалось, что теперь он право имеет так кричать. — Я говорил тебе, что он порочен. Пошёл вон.

Цепь унижений, насмешек внезапно оборвалась — мальчик сам смеялся. Его смех, громкий, истерический, был слышен и на улице, сырой синий воздух крошил его, растворяя в темноте.

— Чему ты смеёшься? — раздражённо крикнул Константин Львович. — И так злобно, как маленький хищник?

Он не понимал, что сам освободил мальчика от страдания, что к нему, как спасение, пришло сознание возможности особой свободы, снятия тайных запретов.

Никогда ещё Миша не чувствовал так ясно, что мир жесток и хаотичен. Он подумал, что все поступают и говорят, как им вздумается, не жалея другого человека, и что он сам может поступать, как вздумается. И главным было то, что и позднее, когда Миша стал тоже взрослым и узнал юридические запреты, законы государства, он не стал думать иначе, а только начал бояться законов.

Он видел, как, испугавшись его смеха, замерли Константин Львович и мать. Первый порыв — убежать навсегда, скрыться ото всех, жить одному — вдруг иссяк: он не знал другой жизни и другого общества, и чувство свободы, которое невольно подарил ему Константин Львович, удерживало его в доме Алевтины Степановны и её будущего мужа сильнее, чем запреты и гонения.

Мальчик уже не был слабым, несчастным существом, от которого могли и хотели избавиться. И это прежде всех поняла его мать.

Состоялась свадьба Алевтины Степановны и Константина Львовича, очень шумная, даже с самодельным фейерверком. Миша сидел рядом с матерью в новом дорогом костюме и усмехался.

А через несколько лет не было в нашем городке человека более порочного и развратного, чем Миша: ночами он гонял с пьяными приятелями на машине, купленной ему скупой Алевтиной Степановной, вели себя они нагло, ничего не делали, запугали весь город. Было несколько случаев, когда увозили девушек насильно, — и опять Алевтина Степановна откупалась подарками и деньгами, а Константин Львович старался смотреть строгим судьёй, чтобы скрыть страх.

Часть II

Музыка в пустом доме

Великий Зам

Ему сказали, что его ждёт отличное назначение после училища, он один будет удостоен чести не тихо стареть в пустыне, на умирающем далёком аэродроме, куда поедет весь выпускной курс авиамехаников; им не говорили, что все просто сбежали с этого аэродрома, вместе с семьями и жалким добром, накрыв детей от пыли шалями и коврами.

Он не знал, почему выбрали именно его, — он не отличался особенными способностями, никогда не испытывал себя, как другие курсанты, то оставаясь ночевать на городском кладбище, то рискуя на лётном поле: начиная бег одновременно с движением самолёта, рядом с колёсами, сколько сил хватит и кто первый выдохнется. Со стороны это казалось даже смешно — маленькие фигурки рядом с движущейся машиной.

Непонимание вызвало тоску, но он всё-таки поблагодарил и поехал, дорога тянулась вдоль заката, в тяжёлое солнце со всего города собирались лучи, волочась по мостовым, стенам домов, приплюскивая их, и солнце набухало, уходя.

Он не знал, что благодаря постоянному послушанию — лучшей черте своего характера, как говорили его учителя и воспитатели, — в нем теперь было нечто точное, запрограммированное людьми, и в этой своей точности грубое и привлекательное, как жизнь животного. В общем-то, его и выбрали поэтому.

Через двадцать семь часов он уже был на месте назначения. Ему понравилась комната в общежитии, очень чистая, с блестящими, полупрозрачными окнами.

В домике было тихо, он вышел и оказался на большой асфальтированной площадке, где стояло ещё несколько домиков, а дальше виднелся металлический забор.