Чужой Бог - Евгения Берлина

Леониду Матвеевичу кажется, что он понимает причину, смысл напряжённой борьбы, происходящей в Кирилле.

Он говорит:

— Проси, проси, что вам с Катей надо, — сегодня его право начать первым, в очередной раз подтолкнуть Кирилла к ощущению желаний и прихотей.

Но зять захлёбывается в приготовленной фразе:

— Я не прошу денег, Леонид Матвеевич, я хочу вступить в вашу мафию. Пожалуйста.

В голосе его презрение, насмешка, и Леониду Матвеевичу надо бы на это обидеться, но он знает, что в следующее мгновение Кирилл испытает страх.

Старик уверен, что имеет право властвовать над этой душой.

— Не хотите? Думаете, не получится из меня делового человека? — голос Кирилла тонок, полон отчаяния, и чувства, живущие в нем, старик ощущает как маленькие твёрдые комочки. — Вы уверены, что вы — коммерсант, деловой человек? — уже выкрикивает Кирилл с отчаянием.

Старик думает: «Мне ли не знать правды», и тихо смеётся, подёргивая узким некрасивым лицом.

И вторя ему, смеётся Кирилл, не замечая, что повторяет дребезжащие звуки голоса старика.

«У него не было выхода тогда, — вспоминает Леонид Матвеевич. — Он так хотел, чтобы я спас его».

— Я ненавижу вас, — вдруг говорит Кирилл.

И старик испытывает смутное жёсткое чувство, чуждое ему, напоминающее смущение. И заставляет себя думать мстительно: «Его ум извивается, как червяк. Он всегда чувствовал только силу, стоящую над ним».

Резкий хлопок, звяканье замка, шаркающая походка жены — момент ухода Кирилла. Для старика это неожиданность. Он чувствует необходимость вспоминать: «Ведь мальчик был счастлив — он восстанавливал душевные силы моими мыслями, взглядами на жизнь…»

Студентом Кирилл мечтал больше всего о нравственной жизни, наполненной смыслом, и боялся, что какая-нибудь причина помешает ему жить так.

«Самое страшное — думать о других людях с чувством зависимости от них?» — размышлял тогда Кирилл.

Он уже четыре года жил в большом городе и уже знал недосягаемый сейчас для него стандарт городской жизни.

«Это даже хорошо, что я беден, — любил думать он. — Я признаю только то, что прекрасно и достойно любования. Я умею противостоять тому, что мелко и ненужно мне».

Кирилл думал о своей особенной нравственной жизни и умилялся, чувствуя особенное вдохновение.

Студент понравился старику открытым, добрым лицом и восторженным восприятием жизни — сам Леонид Матвеевич был абсолютно лишён этого дара. Он подумал, что дружба с Кириллом нужна его дочери. Катя теперь часто пугала его беспощадностью и слепой уверенностью в себе.

Когда он смотрел на свою дочь, весёлую, с постоянным жёстким и жадным выражением лица, то с тревогой думал о её судьбе.

— В субботу приведи его к нам пораньше, — приказал он Кате. Когда-то ради неё он оставил научную работу, ушёл в комиссионный магазин. «Как давно это было», — думал Леонид Матвеевич.

Решение выдать дочь замуж, употребляя свои «особенные» средства, не казалось ему дурным или бесчестным. Он не думал о том, должен ли любить Кирилл его дочь, — он охотно искал бы для дочери любви, если бы верил в существование любви.

В субботу он повёз студента показывать новую кооперативную квартиру, купленную для дочери. Леонид Матвеевич вложил много сил и практического ума в обстановку этой квартиры, здесь каждая вещь напоминала о том, что человеку можно и хорошо жить в роскоши: пушистые ковры покрывали стены и пол, матово отражала свет дорогая мебель, на кухне были расставлены различные электроприборы, в шкафах — красивая посуда, а в голубого цвета ванной комнате — стиральная машина.

Студент молчал и казался испуганным. Старик предложил ему сесть и сказал, посмеиваясь:

— Это всё для дочери.

Кирилл поднял к нему бледное лицо.

— Захочешь — и для тебя, — сказал Леонид Матвеевич. Получилось грубо, но Леонид Матвеевич не считал нужным говорить по-другому.

Хотя он знал и угадывал многие чувства и страсти, в нем не было веры в людей, то есть правильной оценки этих чувств и страстей. И оттого, желая добиться цели, он всегда действовал с ранящей душу другого человека бесцеремонностью.

Кирилл сидел, не двигаясь. Непонятное оцепенение овладело им. То ему хотелось закричать: «Да как вы можете!» — и этой фразой противостоять Леониду Матвеевичу, встать и уйти, хлопнув дверью. То он думал о том, что ничего не произойдёт страшного, если он останется и будет слушать Леонида Матвеевича.

Старик угадал состояние раздвоенности, мучившее студента, внушительно проговорил:

— Я думаю, ты будешь хорошим мужем Кате. Ты можешь сказать и да, и нет — во всём твоё право.

И против своей воли Кирилл ощутил радость от этой фразы: желание юности — равенства во что бы то ни стало — было осуществлено, Кирилл ни тогда, ни позднее не думал, что это равенство придумано Леонидом Матвеевичем и не существует на самом деле.

После этого разговора студента одолевали сомнения: не изменил ли он себе? Он встретился с Катей, говорил с ней очень смущённо, твердя себе: «Я хочу и могу быть с ней».

Но он уже не верил самому себе.

«Это был я или другой человек? — спрашивал себя Кирилл. — Разве может быть нравственно то, что должно произойти? Этот брак с Катей — если я не знаю, люблю ли я её».

Как ни странно, он чувствовал радость, оттого что может понимать это. И то, что он страдает, возвышало его в собственных глазах.

Натура несчастная, сомневающаяся, воспитанная на страхе и жестокости бедными жителями маленького городка, где уж ему было противостоять силе, которую для него олицетворял старик.

Вскоре состоялась свадьба, шумная, многолюдная, на которой произносились пышные тосты и вполголоса говорили:

— Слава богу, пристроил Леонид Матвеевич дочку. Некрасивая Катя восторженно смотрела на Кирилла, потом оглядывалась на подруг, и чувство окончательною первенства, как ознобом, охватывало её существо.

Поздно вечером они с Кириллом уехали на заветную квартиру, ходили по комнатам, тихо смеялись от счастья. Вот они оказались в столовой — большой прямоугольной комнате с тяжёлой мебелью. Катя зажгла верхний свет, он полился ровным потоком из многочисленных лампочек люстры. Молодые люди смущённо взглянули друг на друга, и Кирилл обнял её.

Он ощущал, как волнение, тревожное ожидание близости, живущие в нём, перебиваются невольной насмешкой над происходящим. С того момента, как он перестал верить себе, он не мог безоглядно, как раньше, любить себя и казался себе искусственным человеком. Он ужаснулся насмешки над собой, которая была в нём теперь.

Дочь старика по-своему и восторженно объясняла его смущение и первая поцеловала его: всё в этом доме было для неё, и оттого она невольно ощущала дозволенность для себя любого чувства и поступка.

Когда после поцелуя она открыла зажмуренные глаза, в них была жадность и бесстыдство, которых так боялся старик.

Прошло несколько месяцев, видимая жизнь их была удобной и спокойной, и они сами думали так.

Правда, произошли неожиданные перемены: студент, мечтавший раньше заняться наукой, забросил учёбу. Во всём, что он делал, чувствовалась непреодолимая лень.

Однажды ему приснилось, что он умер. Кирилл вскрикнул и проснулся. Жена спала. Он медленно, осторожно ощупал своё лицо.

«Что же происходит со мной? — удивлённо думал он. — Вот я, такой же, как всегда, но отчего же мне так жалко себя?»

Он вдруг понял, что единственным сильным желанием все эти месяцы было желание первенства над стариком, победившим его.

У него было теперь всё: и дорогие костюмы, и цветной телевизор, исполнились все мечты детства.

Кирилл мог подолгу не видеть Леонида Матвеевича, но он всё больше понимал, что всё время живёт, соотнося свои мысли и желания с возможными мыслями и желаниями старика. Разговаривая с Леонидом Матвеевичем, он старается быть немногословным, жестоким, старается острить и неестественным усилием казаться непохожим на себя доходит до истерики.

«Я достану денег — и всё наладится, — думал Кирилл. — Своих, не его денег. Я перестану зависеть от него, и он оставит меня, перестанет мучить. Вот спасение».

Именно после этого решения он и приходил к Леониду Матвеевичу.

— Он ушёл, — прошептал старик, оставшись один после визита зятя. — Что за ёрничество? Почему он от денег отказался? Я его знаю — он не может от денег отказаться.

Он как будто видит Кирилла, торопливо идущего по улицам, чувствует его дыхание, пустоту, сковывающую его душу и тело, которую Кирилл называл свободой, и страшная догадка заставляет его остановиться посреди комнаты, напротив синей с блёстками шторы, в полутьме кажущейся зыбким кусочком пространства.

— Студента-то нет уже. Я виноват, я… разве я не видел, как он убивает себя?