Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) - Александр Дюма

На следующий день мы проснулись в так называемой русской Швейцарии. Этот дивный край, окруженный бескрайними степями и громадными сумрачными еловыми лесами, изобилует озерами, горами и долинами, чередование которых на редкость живописно. Центром и столицей этой северной Гельвеции является Валдай, расположенный примерно в девяти сотнях лье от Петербурга. Как только наш экипаж остановился, нас тотчас окружила толпа торговок биточками, напомнивших мне тех, кто в Париже торгует удовольствиями. Только вместо немногочисленных привилегированных профессионалок, промышляющих на подступах к Тюильри, в Валдае вас атакует целая армия девиц в коротких юбках, которые, как я сильно подозреваю, сочетают со своей явной коммерцией другую, тайную и недозволенную.

Следующий после Валдая заметный город Торжок славится своим расшитым сафьяном, из которого мастерят изысканных форм сапоги и женские домашние туфельки, прелесть какие причудливые и разукрашенные с большим вкусом. За Торжком идет губернский город Тверь, там мы пересекли Волгу по мосту длиной в шестьсот футов. Это река неимоверной длины, она берет свое начало от озера Селигер и впадает в Каспийское море, пересекая всю Россию, то есть протекает по пространству, ширина которого – что-то около семисот лье. В двадцати пяти верстах от этого последнего города нас снова застала ночь; когда же наступил рассвет, мы увидели перед собой блистательные палаты и золоченые купола Москвы.

Это зрелище произвело на меня глубокое впечатление. Перед моим взором предстала та огромная гробница, где Франция похоронила свою удачу. Я невольно содрогнулся: почудилось, будто тень Наполеона сейчас явится мне, чтобы с кровавыми слезами поведать о своем поражении.

Въезжая в город, я искал повсюду следы нашего мимолетного пребывания здесь в 1812 году. И кое-где находил. Время от времени на глаза нам попадались обширные развалины, выгоревшие, все еще черные, – мрачное свидетельство дикарского патриотизма Ростопчина. Я был готов остановить экипаж: прежде чем обосноваться в гостинице, прежде чем отправиться куда-либо еще, мне хотелось выспросить прохожих, как пройти к Кремлю, чтобы посетить сию угрюмую твердыню, которую русские однажды утром окружили стеной огня, охватившего весь город. Однако я вовремя вспомнил, что не один. Отложив эту экскурсию, я предоставил действовать Ивану, и мы, проехав по его указке часть города, остановились у подъезда гостиницы, которую держал какой-то француз. Она находилась возле Кузнецкого моста: случаю было угодно, чтобы мы оказались совсем рядом с особняком графини Ванинковой.

Луиза была крайне утомлена дорогой, ведь она все время не выпускала из рук ребенка. Но как я ни настаивал, что сначала ей необходимо отдохнуть, она прежде всего написала графине, сообщая о своем прибытии в Москву и прося позволения явиться к ней.

Десять минут спустя, едва я успел уйти в свою комнату, у подъезда остановилась карета, которая привезла графиню и ее дочерей. Они не стали ждать визита Луизы и сами помчались к ней навстречу. Оценив преданность этого благородного сердца, они не допустили, чтобы тот краткий срок, на который задержится в Москве та, кого они звали своей дочерью и сестрой, провела не под их кровом.

Луиза отдернула полог кроватки, показала им спящее дитя, и еще прежде, чем она успела сказать, что намерена оставить ребенка у них, сестры схватили младенца и протянули своей матери, которая тотчас его расцеловала.

Пришел и мой черед. Они знали, что я был учителем фехтования Алексея, а теперь сопровождаю Луизу, и пожелали меня видеть. Луиза послала ко мне человека, сообщившего, что меня ждут.

Нетрудно догадаться, что меня засыпали вопросами. Я достаточно долгое время провел в близком общении с графом, чтобы располагать ответами на все, о чем они спрашивали, и слишком любил его, чтобы разговор о нем мог мне наскучить. Бедные женщины были так мной очарованы, что непременно захотели, чтобы я тоже поселился у них. Но я отказался. Не говоря о том, что, согласившись, я бы допустил известную нескромность, в отеле мне было куда свободнее, а я, не собираясь оставаться в Москве после отъезда Луизы, хотел воспользоваться кратким пребыванием здесь, чтобы осмотреть священный город.

Луиза пересказала свой разговор с императором, перечислив все, что он для нее сделал. Графиня плакала при этом рассказе от радости и от благодарности, поскольку надеялась, что император не остановится на половинчатом великодушии и заменит пожизненную ссылку временной, как ранее заменил смертную казнь ссылкой.

Не получив моего согласия остановиться у них, графиня хотела оказать гостеприимство хотя бы Ивану, но я вытребовал его себе: мне требовался проводник. Иван прошел всю кампанию 1812-го, отступал от Немана до Владимира, потом преследовал нас от Владимира до Березины. Понятно, что подобный чичероне был слишком ценен для меня. Итак, Луиза с ребенком сели в карету графини Ванинковой и ее дочерей, а я остался в гостинице с Иваном, пообещав сегодня же явиться к графине на ужин.

XXII

Час отъезда Луизы близился, и меня чем дальше, тем упорнее одолевала мысль, уже не раз приходившая в голову. В Москве мне рассказали, с какими тяготами сопряжена поездка в Тобольск в это время года. Все, к кому я обращался с расспросами, отвечали, что на этом пути Луизе предстоит не только справляться с трудностями, но и подвергаться реальным опасностям. После этого меня, разумеется, стал терзать вопрос, как я в подобном положении покину эту бедную женщину, одержимую своей преданностью, не имеющую ни семьи, ни родных и, собственно, ни единого друга, кроме меня. Участие, которое я последние полтора года, с тех пор как приехал в Петербург, принимал в ее радостях и печалях, поддержка, по ее рекомендации оказанная мне графом Алексеем, эта его протекция, благодаря которой император соизволил предоставить мне место, и наконец, что важнее, чем все это, тот внутренний голос, который в решающие моменты жизни, когда интересы человека приходят в конфликт с его совестью, подсказывает ему, как должно поступить, – все говорило мне, что надо проводить Луизу до места, куда она так стремится, и передать графу Алексею с рук на руки. Я знал, что если покину ее в Москве, а потом в дороге с ней случится какая-нибудь беда, это для меня обернется не только горем, но и жестокими угрызениями. Итак, я решил (хотя вполне отдавал себе отчет, сколькими осложнениями чреват для меня при моем нынешнем статусе подобный вояж, который, чего доброго, будет дурно истолкован, а я к тому же не испросил царского разрешения на отъезд), повторяю, решил сделать все, что в моих силах, чтобы убедить Луизу отложить свое путешествие до весны, если же она будет упорствовать, поехать с ней.