Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) - Александр Дюма

Повод в последний раз попытаться воззвать к благоразумию Луизы не замедлил представиться. В тот же вечер, когда мы с Луизой, графиня и ее дочери сидели за чайным столом, графиня стала рассказывать ей все, что она слышала об опасностях зимней дороги, и наперекор естественному материнскому желанию, чтобы рядом с ее сыном была утешительница, умоляла ее провести зиму в Москве подле нее и ее дочерей. Я воспользовался этой лазейкой и присоединил к ее настояниям свои, но Луиза, качая головой, на все отвечала со своей нежной и печальной улыбкой:

– Не беспокойтесь, я доеду.

Тогда мы принялись уговаривать ее повременить хотя бы до тех пор, когда установится санный путь, но она снова качала головой:

– Ждать этого слишком долго.

Осень и впрямь выдалась сырая, дождливая, и трудно было сказать, когда начнутся морозы. А поскольку мы продолжали настаивать, она уже с оттенком нетерпения сказала:

– Значит, вы хотите, чтобы он умер там, а я здесь?

Было очевидно, что ее решение принято, и я со своей стороны тоже больше не колебался.

Луиза должна была отправиться в путь завтра в 10 утра после завтрака, на который мы были вместе приглашены к графине. Я встал рано и пошел за покупками: приобрел верхнее платье на теплой подкладке, меховую шапку, большие сапоги на меху, карабин и пару пистолетов. Я поручил Ивану погрузить все это в экипаж, который, как я уже говорил, являл собой отменную дорожную карету, которую нам придется бросить на полдороге и пересесть на телегу или в сани, но мы хотели пользоваться ею как можно дольше, благо погода и дорога пока позволяли.

Я написал императору, что в момент, когда женщина, которой он соблаговолил оказать столь великодушную протекцию, садилась в карету, отправляясь в такое долгое и рискованное путешествие, я, как ее соотечественник и друг, понял, что не смею позволить ей уехать одной. Поэтому я умолял его величество простить мне решение, на которое я не мог испросить высочайшего согласия, так как оно было спонтанным. Затем я отправился к графине.

Завтрак, как нетрудно понять, прошел грустно, в молчании. Одна Луиза сияла, приближение испытаний и мысль о том, что должно за ними последовать, – все это рождало в ней некое подобие религиозного экстаза. Впрочем, меня и самого заразила ее торжественная безмятежность, и я, подобно Луизе, преисполнился надежды и веры в Бога.

Графиня и обе ее дочки спустились во двор, провожая Луизу. Карета уже ждала ее. Здесь снова разыгралась сцена прощания, еще более нежного и горестного с их стороны, еще более исполненного доверчивой покорности судьбе со стороны Луизы. Потом пришла моя очередь, она протянула мне руку, и я повел ее к карете.

– Ну, вот! – упрекнула она. – Вы даже «до свиданья» мне не скажете?

– С какой стати? – ответил я.

– Как? Ведь я уезжаю.

– Я тоже. Я еду с вами. Вручу вас графу целой и невредимой, тогда и вернусь.

Луиза сделала движение, будто хотела меня остановить, но потом, помолчав, сказала:

– Я не вправе мешать вам совершить прекрасное, святое деяние. Если вы готовы, подобно мне, ввериться воле Божьей, если вы так же полны решимости, как я, едем.

Бедная мать и две девушки плакали.

– Будьте покойны, – сказала им она, – он узнает от меня, что если вы не приехали, то лишь потому, что приехать не могли.

– О да, скажите ему это! – вскричала мать. – Скажите, что мы подавали прошение, но нам ответили, что не было примера, чтобы кому-либо оказали подобную милость. Скажите ему, что, если бы нам позволили, мы последовали бы за ним, хотя бы пришлось идти пешком, побираясь дорогой!

– Принесите, принесите мне мое дитя! – воскликнула тогда Луиза и, как ни твердо держалась до той минуты, при этих словах разразилась рыданиями. – Я хочу поцеловать его в последний раз!

Это был самый мучительный момент: ей принесли младенца, она стала покрывать его поцелуями, потом я отнял его у нее, передал графине и, запрыгнув в карету, крикнул: «Пошел!» Иван уже был на облучке. Ямщик не заставил меня повторять приказ дважды – кони рванулись вперед, и мы сквозь грохот колес по мостовой в последний раз уловили прощальные возгласы всей семьи. Десять минут спустя мы выехали из Москвы.

Я предупредил Ивана, что мы не намерены останавливаться ни днем, ни ночью, причем на сей раз нетерпение Луизы было вполне оправдано, ведь, как я уже сказал, осень выдалась дождливой, значит, оставалась возможность поспеть в Тобольск до первых снегопадов, что избавило бы нас от всех опасностей пути и позволило доехать до цели дней за пятнадцать.

Итак, мы с этой волшебной скоростью российских путешествий миновали Покров, Владимир и Ковров, а через два дня ночью добрались до Нижнего Новгорода. Там я настоял, чтобы Луиза позволила себе несколько часов отдыха, в котором она, едва успевшая оправиться от своих недугов и волнений, крайне нуждалась. Как бы ни был интересен этот город, у нас не было времени осмотреть его, и около восьми утра мы отправились дальше с той же скоростью, так что к вечеру уже прибыли в Космодемьянск. До сих пор все шло как нельзя лучше, и мы не замечали никаких примет того, что едем в Сибирь. Деревни выглядели зажиточными, в каждой имелось по несколько церквей, поселяне казались счастливыми, их дома смахивали на барские особняки, какие можно встретить в других провинциях, в каждом из этих домов царила исключительная чистота, и мы, к своему величайшему изумлению, находили там ванную комнату и даже особый столик, за которым нам подавали чай. К тому же нас всюду встречали одинаково предупредительно, с тем же благодушием, что никак нельзя было приписать воздействию императорского приказа, ведь у нас пока не возникало нужды пускать его в ход, так что все это объяснялось природной доброжелательностью русских крестьян.

Наконец дождь перестал, и порывы холодного ветра, казалось, дующего от самого Ледовитого океана, то и дело пролетали над нашими головами. Небо, тяжелое, очень плотное, словно из олова, низко нависало над нами, и Казань, куда мы вскоре прибыли, несмотря на странное выражение своей старой восточной физиономии, не могла задержать нас дольше, чем на два часа. В любых других обстоятельствах я бы испытал огромное искушение приподнять одно из покрывал, за которыми прячут лица казанские женщины, по слухам, очень красивые, но сейчас предаваться исследованиям подобного рода было бы совсем некстати: небо выглядело все более угрожающим. Иван примолк, мы теперь слышали его голос лишь в моменты, когда он каждому новому вознице твердил тем особым тоном, что не допускает возражений: «Поскорей! Поскорей!» Результатом этих настояний было то, что мы, казалось, летели над этой бескрайней равниной, и ни одна лошадь не сбавляла шага. Было очевидно, что нашему проводнику ужасно хочется оставить позади Уральские горы прежде, чем повалит снег.