Горбун, Или Маленький Парижанин - Поль Анри Феваль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Печальная танцовщица — это злокачественный продукт, пользоваться которым не имеет смысла.
Некоторые полагают, что самая большая беда этих удручающих и порой удрученных существ, трепыхающихся среди розового газа, словно рыбы на сковороде, заключается в том, что они не имеют права плакать.
Гонзаго за столом не было — его вызвали в Пале-Рояль. За столом, кроме его пустующего кресла, было еще три незанятых места. Одно из них принадлежало донье Крус, которая удалилась сразу после ухода Гонзаго. Она очаровала всех до такой степени, что разговор не сумел достичь тех высот, на которые он обычно поднимался после первой перемены на оргиях времен Регентства.
Никто не знал наверное, заставил ли Гонзаго прийти донью Крус, или же эта пленительная сумасбродка сама вынудила принца пригласить ее к столу. Как бы там ни было, она блистала, и все выражали ей свое восхищение, за исключением толстячка Ориоля, остававшегося верным рабом мадемуазель Нивель.
Другое свободное место не занимал никто. Третье принадлежало горбуну Эзопу II, которого Шаверни только что победил в дуэли на бокалах шампанского.
Мы вошли в залу в тот момент, когда Шаверни, празднуя свою победу, наваливал кучею плащи и накидки женщин на несчастного поверженного горбуна, лежавшего в этих тряпках, словно в громадной колыбели. Мертвецки пьяный горбун не жаловался. Он уже был полностью погребен под этим мягким холмом и — Бог свидетель! — рисковал задохнуться.
Впрочем, все было сделано правильно. Горбун не сдержал обещания: он был за столом угрюм, язвителен, чем-то встревожен и озабочен. Но о чем мог думать этот пюпитр? Долой горбуна! Он в последний раз присутствует на подобном празднестве!
А дело было в том, что, прежде чем захмелеть, он терзался вопросом: почему на ужин приглашена донья Крус? Гонзаго ведь ничего не делает просто так. До сих пор он изображал из себя испанскую дуэнью и тщательно прятал донью Крус от всех, а теперь заставляет ужинать с дюжиной бездельников. Что-то тут не то.
Шаверни поинтересовался, не она ли его невеста, но Гонзаго отрицательно покачал головой. А когда Шаверни пожелал узнать, где же невеста, ответом ему было слово: «Терпение». Зачем же Гонзаго обращается так с девушкой, которую хотел представить ко двору как мадемуазель де Невер? Это оставалось тайной. Гонзаго всегда говорил лишь то, что хотел сказать, и ни слова больше.
Пили за ужином добросовестно. Все дамы были веселы, за исключением мадемуазель Нивель, на которую нашел меланхолический стих. Сидализа и Дебуа распевали какую-то песенку, Флери, надсаживаясь, требовала скрипачей. Круглый, как шар, Ориоль повествовал о своих амурных победах, в которые никто не желал верить. Остальные пили, хохотали, кричали и пели; вина были отборными, еда превкусная; все и думать забыли об угрозах, тяготевших над этим пиром Валтасара.
Только у Пероля физиономия была, по обыкновению, постная. Всеобщее веселье, искренне оно было или нет, его не коснулось.
— Неужели никто не смилостивится и не заставит замолкнуть господина Ориоля? — грустно и вместе с тем раздраженно поинтересовалась мадемуазель Нивель.
Из десяти женщин легкого нрава пять развлекаются именно таким манером.
— Да не орите вы, Ориоль! — крикнул кто-то.
— Я разговариваю тише, чем Шаверни, — возразил толстенький откупщик. — А Нивель просто ревнует, я не стану ей больше рассказывать о своих проказах.
— Вот простак! — пробормотала мадемуазель Нивель, поигрывая бокалом шампанского.
— Сколько он тебе дал? — спросила Сидализа у Флери.
— Три, моя милочка.
— Голубые?
— Две голубые и одну белую.
— Ты будешь еще с ним встречаться?
— Зачем это? У него больше ничего нет!
— А вы знаете, — вмешалась Дебуа, — что крошка Майи желает, чтобы ее любили ради нее самой?
— Какой ужас! — хором воскликнула женская часть сотрапезников.
Услышав о таком кощунственном желании, все они охотно готовы были повторить слова барона де Барбаншуа: «Куда мы идем? Куда?»
Тем временем Шаверни вернулся на свое место.
— Если этот негодяй Эзоп очнется, я его свяжу, — пообещал он.
С этими словами он обвел залу помутневшим взором.
— Я что-то не вижу нашего олимпийского божества! — вскричал он. — Мне он нужен, чтобы объяснить свою позицию.
— Ради бога, только никаких объяснений! — запротестовала Сидализа.
— Но мне нужно, — раскачиваясь в кресле, настаивал Шаверни, — поскольку дело весьма деликатное. Пятьдесят тысяч экю — это ж Перу, да и только! Не будь я влюблен…
— В кого? — перебил Навайль. — Ты же не знаешь, кто твоя невеста.
— А вот и нет! Я сейчас объясню…
— Нет! Да! Нет! — послышались возгласы.
— Восхитительная блондиночка, — рассказывал между тем Ориоль своему соседу Шуази, — которая все время спала. Она бегала за мною как собачонка, никак было не отвязаться! Понимаете, я боялся, как бы Нивель не встретила нас с ней вместе. Ведь Нивель ревнивее любой тигрицы. Да и…
— Раз вы не даете мне сказать, — возопил Шаверни, — тогда отвечайте: где донья Крус? Я желаю, чтобы пришла донья Крус!
— Донья Крус! Донья Крус! — послышалось со всех сторон. — Шаверни прав, пускай придет донья Крус!
— Лучше бы вы называли ее мадемуазель де Невер, — сухо заметил Пероль.
Голос его потонул в хохоте, все принялись повторять:
— Мадемуазель де Невер! Правильно! Мадемуазель де Невер!
Поднялся невообразимый гам.
— Моя позиция… — снова начал Шаверни.
Все бросились от него врассыпную и направились к двери, за которой скрылась донья Крус.
— Ориоль! — окликнула мадемуазель Нивель. — А ну-ка, сюда, и немедленно!
Толстенькому откупщику повторять дважды не пришлось. Ему только очень хотелось, чтобы все заметили эту фамильярность.
— Садитесь рядом, — зевнув во весь рот, приказала Нивель, — и расскажите мне какую-нибудь сказку. Что-то меня тянет в сон.
— Жил-был… — покорно начал Ориоль.
— Ты сегодня играла? — осведомилась Сидализа у Дебуа.
— И не говори! Если бы не мой лакей Лафлер, мне пришлось бы продать свои брильянты!
— Лафлер? Как это?
— Со вчерашнего дня он миллионер, а с сегодняшнего утра мой опекун.
— А я его видела! — воскликнула Флери. — Он, ей-же-ей, выглядит неплохо!
— Он купил экипажи сбежавшего маркиза де Бельгарда.
— И дом виконта де Вильдьё, который повесился.
— О нем уже идут разговоры?
— Да еще какие! Он стал очаровательно рассеян, ну прямо как де Бранкас[148]. Сегодня, когда он выходил из Золотого дома, карета поджидала его на улице, так он по
