Пьяная Россия. Том первый - Элеонора Кременская

Особый разговор

С утра Яков сварил картошки, сварил два яйца, почистил картоху от кожуры, обильно смазал растительным маслом, подбавил тертого топинамбура, посыпал сверху нарезанным в крошку зеленым луком, посолил и принялся поглощать эту «здоровую» пищу для продления жизни.

За его действиями следил брат Якова, очень похожий на него внешне, но не внутренне человек по имени Борис.

В противовес «здоровой» пище он употреблял «вредную». И потому к сваренной картошке добавил соленых огурцов, копченой колбасы, а главное горячительного напитка.

– Не вижу, кому я требуюсь! – заявил Борис брату. – А раз надежды нет, так зачем мне существовать? Лучше я себя самогоном убью!

И решив умереть, он налил себе полный стакан мутного нечто, выпил, крякнул, закусил огурцом и вызывающе уставился на Якова.

Яков ничего не сказал, только глаза отвел, продолжая поглощать свою «здоровую» пищу.

– Ах, так! – взъярился Борис. – Ну и что, что женщины у меня нету?

Брат молчал.

– Женщины нет, и я людей бью почем зря! – продолжал Борис, сопровождая свою речь сильными ударами по столу. – Нешто, это люди? Люди не пьют, а эти, нешто люди?

Яков доел, встал и ничего не говоря, пошел в комнату. Достал из шкафа серый шерстяной костюм, принялся переодеваться.

– Истерика какая! – сказал ему вслед Борис и крикнул из кухни. – Я без тебя проживу да помру без суда и следствия!

Яков молча, причесался перед зеркалом в прихожей, надел ботинки и вышел из квартиры.

Оставшись один, Борис еще выпил и вслух высказал свое сомнение:

– А кто меня полюбит. Рыжего?

Но тут же покачал головой, сам с собой не соглашаясь:

– И рыжих любят…

После, Борис переместился в комнату, включил телевизор:

– Душа из тебя вон! – в следующую минуту ругался он.

– Избран единогласно, сомнению не подлежишь! – тыкал он пальцем в экран телевизора норовя задеть грудь президента России.

– Далеко пойдешь! – завидовал он президенту. – У тебя и талант, и наглость есть.

Во входные двери постучались и не найдя как видно достаточным только стук, завыли в замочную скважину:

– Открывай!

Борис открыл. На пороге стояли, улыбаясь, страшненькие исхудалые люди. В руках у людей были бутылки с вином и водкой. В пакете буханка хлеба и палка колбасы.

– Не густо! – прокомментировал Борис, указывая на закуску.

– Сойдет! – хором сообщили ему страшненькие.

Через минуту они все сидели в кухне, за столом и неторопливо выпивая, говорили:

– А я ей, ты что, Танька, курс поменяла? Скоро в могилу, а ты на развод подаешь? Потерпи чуточку, в нашем роду мужики долго не живут!

– Мертвым ничего не надо! – подхватил разговор Борис и добавил, категорически постукивая ладонью по столу. – Мертвым – нет, а мне – да! Потому и на кладбище я хожу, за могилками родителей ухаживаю, что мне надо!

– Эх ты, кулема! – Борис протянул руку к одному выпивохе. – Сходи на могилку к матери, повинись перед ней и будешь свят!

Выпивоха расплакался.

– Это водка в тебе плачет! – заявил Борис и, разглядывая своих собутыльников, подбавил. – Незачем жить, вот и лезет всякая чепуха в голову.

– Надо Богу молиться! – бросил кто-то.

– Ишь ты! – удивился Борис. – Это значит, подставь одну щеку, потом другую? Тебе будут в рожу плевать, а ты, значит, будешь смиряться да кланяться, будто крепкого первача отведал?

Ему никто не возразил. Но Борис уже разгорячился:

– Вы мыслите глупо! – рубанул он воздух рукой.

Выпили. Задумались. Один из выпивох затянул песню. Послушали. Выпивоха срезался, забыл текст и смущенно замолк. Общество беспокойно заерзало. Почувствовав на себе вопросительные взгляды, Борис немедленно заявил:

– Стихами не злоупотребляю! Давняя нелюбовь знаете ли, еще со школьной скамьи, – пояснил он. – Когда училка двойки да колы ставила за невыученное «Лукоморье», а стихи – это те же песни…

Явился Яков. Страшненькие тут же встали и боком-боком, боязливо косясь на кулаки Якова, как видно был уже случай, просочились в прихожую, а после за входные двери.

Борис, молча прибрал со стола. Яков ждал, и когда исчезла последняя бутылка с недопитым вином, выставил на стол свою провизию: коробку молока и пачку зерновых хлопьев.

– Скажи, – обратился Борис к брату. – Веришь ли ты в светлое будущее?

– Чего? – впервые за весь день подал голос Яков, отрываясь от тарелки со «здоровой» пищей.

– В светлое будущее? – повторил Борис и, видя затруднение в глазах брата, добавил, – После жизни, говорят, нас всех ждет рай!

– Говорят, что кур доят! – отрезал Яков продолжая прихлебывать хлопья с молоком.

– Реклама – двигатель желудка! – ткнул пальцем Борис в то, что ел брат.

Яков промолчал.

– А будут рекламировать, что железо надо жрать, что это «здоровая» пища, тоже поведешься?

Яков молчал. Борис хмыкнул и подался в комнату.

Как только брат вышел из кухни, Яков быстро повернулся к холодильнику, достал бутылку водки и кольцо колбасы, потихоньку от брата выпил, закусил, и задумчиво глядя перед собой, высказался вслух:

– А может, я тебе в пику «здоровую» пищу употребляю. Может, я спиться тебе не даю, подавая своим примером тебе пищу на размышление. Может, я не хочу одному на этом свете остаться, может…

И он, не закончив своей речи глубоко задумался о чем-то нам недоступном, но таком знакомом и простом, что и говорить, здесь, в общем-то, не о чем…

Придурок

С ним было трудно разговаривать, так он был полон собой, говорил только о себе и перебивал других рассказчиков на полуслове, чтобы опять-таки свести все к себе.

Говорил он громко, почти кричал и нередко не давал собеседнику даже возразить, делая вид, что и не слышит высказываний оппонента.

Тоже происходило и на улице, встречая знакомого, он начинал болтать и хватать прохожих за рукава, вовлекая в общий котел говорильни. Нередко собиралась целая толпа, но слышался только его голос, перекрывающий трескотню всех прочих голосков. И фамилию он носил под стать своих действий – Царев, а попросту Царек.

В России любят давать прозвища, но обычный человек останется жить на свете с неизменным именем и фамилией, а вот эпатажный, исключительный такой, как Царев обязательно получит кличку.

Царев работал корреспондентом в заводской газете одного не особо крупного предприятия, но впуская посетителя в свой кабинет оклеенный обоями тошнотворного цвета детского поноса, Царев задирал нос, всякий раз предоставляя посетителю насладиться зрелищем зала славы. Многочисленные дипломы и грамоты в рамочках подвешенные за веревочки на гвоздики в стене, говорили сами за себя.

Царек наслаждался произведенным эффектом, потому как считал себя выдающимся журналистом достойным наград, побед и положительной репутации. Воодушевленный, битых полчаса говорил он посетителю о «подвигах» своей жизни.

В разговоре всегда у Царева мелькали фразы: «значимый» и «не значимый человек».

Самого себя он воображал весьма значимым.

Коллеги же принимали его за шута горохового, соседи по хрущобе, где он также любил похозяйничать, забрав себе пост старосты дома, думали о Цареве, как о буйно помешанном и предпочитали не связываться, а прохожие удивлялись на него, как на чудака, ну, а сам он, что же?

Оставшись один, дома, Царев переодевался, залезая в халат и тапочки, непременно отключал все телефоны, брел на кухню готовить себе ужин в мультиварке. А приготовив, съедал под болтологию старенького радио. После еды, Царев грузнел и почти засыпая, брел в гостиную, где под лопотание телевизора тут же засыпал, погрузившись с головой в мягкое глубокое кресло. Спал он всегда с открытым ртом, пуская слюни по подбородку, оглушительным храпом перекрывая все прочие звуки. Перед ночным сном, в обыкновении, он залезал под душ и, обозревая свой громадный живот, думал о женщине. При этом вспоминался ему разговор с весьма значимым человеком, приятелем, с которым Царев решил поделиться своей проблемой.

– И что ты несешь? – удивлялся приятель. – Чего круговертишь?

– Был я женат уже, понимаешь? – повторял, словно заведенный, Царев.

– Ну, повстречаешься ты с ней пару раз, – продолжал неугомонный приятель, – но ведь надо учитывать, что она свободная, разведенная женщина, к тому же на двадцать пять лет тебя моложе, так с какого перепугу ей твои партизанские игры сдались?

– У нее сын есть, – тихо добавил тогда Царев.

– Сколько лет? – деловито осведомился приятель.

– Пятнадцать!

– Большущий парень, – восхитился приятель, – соображать надо! Тем более, необходимо жениться!

– Да, почему? – взвился Царев.

– Сын в обиду мать никогда не даст, – и кивнул, категорически, – я бы, не дал.

– Трудно жениться, – заскулил Царев.