Царь Грозный - Наталья Павлищева

Перед отъездом Филипп долго беседовал в келье с казначеем старцем Паисием и еще дольше с келарем Ионой. Все старался наставить, как обитель дальше вести, чтоб упадка в ней не было ни хозяйственного, ни тем паче духовного. Паисий даже руками замахал:

– Да полно тебе, святой отец! Ты точно обратно и возвращаться не собираешься.

Филипп долго смотрел на темную полоску леса на краю монастырской пашни, потом вздохнул:

– На душе неспокойно. Что-то в Москве не так…

Отец Паисий точно напророчил.

Игумена провожали всей обителью, сиротами себя почуяли даже те, кто ворчал из-за его беспокойного характера.

Братия судила-рядила, но не ждала только одного – что не вернется их игумен в обитель вовсе. Сначала станет митрополитом, потом попадет в опалу и ссылку в Отрочь-монастырь, а там и вовсе погибнет…

А тогда, провожая своего Филиппа, вздыхали: хорошо жить под разумной, хотя и строгой, рукой!

Возки приближались к Москве, хотя догадаться об этом мог только тот, кто не единожды проделывал такой путь. Дороги не было вовсе, просто среди бора наезжена колея, которую зимой после каждого снегопада пробивают заново, а летом она и вовсе кое-где зарастает, потому след петляет, временами попросту теряясь. Но стали все чаще попадаться большие и малые деревеньки, со временем сливаясь в единое целое, что уже было слободами самой Москвы.

Для русского это привычно, по всей земле так. Соловецкий игумен хотя и русского рода, а привык к своим, пусть малым, но хорошим дорогам. Ворчал, трясясь и подпрыгивая на ухабах. Возраст и сан не позволяли ехать верхом, не то разве стал бы вот так мучиться…

В Москве игумен сначала отправился на подворье Благовещенского собора, многих знал там, да и о Сильвестре рассказать надо… Кроме того, Филиппу хотелось хоть чуть разобраться в происходящем. Одно дело письма, в них многое не напишешь, другое – слова умного человека.

Сама Москва игумену совсем не понравилась. И дело не в грязи и неустройстве, которого он терпеть не мог, такого всегда хватало. Игумен крутил головой, с ужасом обозревая непогребенные человеческие останки. Испуганно перекрестился:

– Свят, свят!

Даже лошадь, никогда не видевшая разом столько мертвецов, валявшихся вокруг, фыркала и шарахалась от каждого тела.

На дворе у собора Филипп сразу спросил:

– В Москве мор?

– Какой?! – вскинулся на него служка, вышедший встречать Соловецкого игумена.

– Ну… – чуть растерялся Филипп, – трупы под заборами лежат.

– А, – почему-то понизил голос служка, – эти? Не, это просто запрещено их хоронить…

– Кем запрещено?

Служка пробормотал в ответ что-то невразумительное и поспешил исчезнуть с глаз долой от дотошного игумена, не ровен час придется сказать что противное опричнине, окажешься у Малюты Скуратова на дознании…

Филипп даже затекшие ноги разминать не стал, широким шагом отправился в келейный дом. Полы его рясы развевались. Заметив это из окна верхнего яруса, где в своей келье ждал гостя, благовещенский протопоп Власий усмехнулся: в возрасте Соловецкий игумен, ему уж почитай шесть десятков, а шаг, как и прежде, широк и скор. На пользу Филиппу соловецкие труды, на пользу…

Игумена провели к протопопу, но, даже не успев поздороваться, гость с порога потребовал отчета:

– Кто это у вас не дозволяет покоить с миром умерших?!

– А государь! – сощурил на него глаза Власий.

– Кто?! – обомлел Филипп.

– Ты, святой отец, вот что, ты не шуми, а с дороги вымойся, баньку уже велено истопить, отдохни, потрапезничай, а уж потом я тебе все обскажу как есть… – Священник тяжело вздохнул. – А на Москве, да и не только здесь, нынче тяжело, не то что у тебя на островах. И чего тебе в спокойствии не сиделось? – сокрушенно развел руками протопоп.

Игумен мрачно пробормотал:

– Зван был! Да только не митрополитом, а почему-то государем.

Поп замер, не зевнув до конца, с трудом проглотил застрявший зевок и почти шепотом поинтересовался:

– Как это зван?

– Грамота прислана, чтоб немедля в Москву ехал. – Филиппа насторожил этот явный испуг Власия. Тот, конечно, не из самых смелых, но не так же пугаться!

Власий подвинулся к игумену бочком и уже совсем шепотом спросил, почему-то оглядываясь на дверь:

– А кем та грамота писана?

– Государем, – так же осторожно повторил гость.

– И… все?

– Нет, еще архиепископом Новгородским Пименом.

Власий вздохнул с явным облегчением, даже выступивший пот с лица смахнул и дыхание перевел.

– А чего ты так испугался? – Все, что происходило вокруг него в Москве, Филиппу не нравилось уже совсем. Конечно, он слышал об опричнине, братья писали, да и монахи рассказывали, но никогда бы не подумал, что люди могут вот так бояться! Наяву это было как страшный сон.

– Это хорошо, что Пименом подписано, – словно не слыша вопроса, пробормотал поп.

– Да что у вас тут творится?! – не выдержал всегда спокойный Филипп.

Власий слезливо поморгал на него глазками и посоветовал:

– Сходи пока в баньку, святой отец. После все расскажу.

То, что услышал позже Филипп, повергло его просто в ужас.

– Так чего ж вы не выступите супротив?! Все вместе и сказали бы государю, что не след так души человеческие губить…

– Ага, – осторожно оглядываясь, возразил Власий, – вместе к Григорию Лукьяновичу на дыбу и отправились бы.

– Скуратову, что ли?

– Вот, вот, к нему… Он у нас ныне сыском заправляет, изменников ищет и пытает, чтоб свою вину признавали.

– А если не признают? – усмехнулся Филипп. Смешок вышел не очень веселым.

– Признаются, у него любой признается… И с собой еще с десяток оговорит. – Власий скорбно вздохнул, присел на лавку и снова обтер платом пот с чела. – Все одно тем, кто к Малюте попал, обратного хода нет. Ежели никого не оговорит или за собой вины не объявит, то смертушку там и найдет.

– А мертвецов что, на улицу выбрасывают? – покоробило от одной мысли игумена.

– Не, те, кто валяются, легкой, считай, смертью померли. Таких не пытали, их попросту удушили или забили до смерти на улице. Таких не хоронят, только иногда собакам скармливают.

Теперь уже ноги не удержали и Филиппа. Власий утешать не стал, сочувственно напутствовал:

– Ты привыкай, святой отец. Привыкай молчать, лишнего ни с кем не говорить, словно и не замечаешь ничего.

Но сразу понял, что совет зряшный, лицо Соловецкого игумена с каждой минутой становилось все жестче и даже злее. И решил дать последний совет:

– Святой отец, ты с архиепископом Пименом не ссорься, опасно. Он ныне у государя в чести, а человек злопамятный, прости его, Господи. Осторожней.

Долго не мог заснуть в первую ночь в Москве Колычев. Многое услышал от протопопа Власия, тот устал перечислять загубленных опричниками. Хотелось одного: поскорее уехать обратно в свою обитель и забыть увиденное и услышанное как ночной кошмар. Временами игумену казалось, что стоит ущипнуть себя за руку, и проснешься, все вернется на круги своя… Украдкой даже щипал, не помогало, кошмар прекращаться не желал. Вокруг была все та же Москва с ее нынешним ужасом – опричниной.