История моей матери - Семен Бронин

- Да. Мы живем под Квебеком.- Рене приготовилась рассказывать свою историю, сопровождая ее пересказом рисунков, которые она изучала в библиотеке Управления, но мать Флоранс отмахнулась от всего этого:

- Бог с ним. В Канаде я не была и никогда уже не буду. Знаю только, что там французский язык уродуют. А ты говоришь вроде правильно.

- Мама со мной только по-французски и говорила. И потом, я два года в Париже училась, все снова вспомнила.

- Да. Родной язык не потеряешь. Другой не выучишь, а свой не забудешь. А что это за великие грехи перед Господом, о которых ты в прошлый раз говорила? Ну-ка говори. Представь себе, что ты на исповеди.

Ни о каком смертном грехе Рене ей в прошлый раз не говорила, но спорить не стала. Грехи только украшают нас - вопреки широко распространенному в мире мнению.

- Самый большой мой грех, мать Флоранс,- не таясь отвечала она,- не он сам, а то, что я в нем упорствую. Грехи надо замаливать, а я молюсь Богу и продолжаю нарушать заповеди.

- Мыслями или поступками? - видимо, матери Флоранс была известна разница между обоими заблуждениями ума и сердца, а, возможно, и они сами.

- И тем и другим, мать Флоранс. Каюсь и грешу, грешу и каюсь. Поэтому и мечусь по свету как неприкаянная.

Мать Флоранс тут слегка нахмурилась: не от тяжести ее прегрешений, а оттого, что не любила в исповедях недоговоренности и туманных неточностей.

- Ты любила мужчину?

- Да, мать Флоранс.

- Он был женат?

- Нет. Женат он не был, но и на мне не женился.

- А ты жила с ним? - с бесцеремонностью исповедницы спросила та. Молчание Рене было на этот счет красноречиво.- А сейчас что? Продолжаешь с ним встречаться? Что-то мы с матерью Луизой этого не заметили. А у нас на это глаз зоркий.

- Хуже, мать Флоранс. Хочу найти его. Соблазн ушел - надо было бы перекреститься и поблагодарить Господа, а я ищу его по белу свету.

- Хм! - Мать Флоранс переглянулась с матерью Луизой, и тут обе словно на время удалились из зала суда, хотя и остались на своих местах - так навострились понимать друг друга, что им было достаточно и безмолвной речи.

- Упорство в грехе - великий грех,- признала мать Флоранс,- может быть, самый непростительный из всех, но и самой великой грешнице можно помочь и посочувствовать. Но ты не все нам говоришь.- Здесь она строго, едва ли не сурово поглядела на исповедуемую.- Ты не все рассказываешь, Марта, и грешишь еще и ложью, хотя правда могла бы уменьшить степень твоей вины перед Господом: она и очернит и обелит тебя одновременно! - голос ее зазвучал здесь почти что торжественно.

Рене терялась в догадках: что они сумели про нее вынюхать?

- Чего я не сказала, мать Флоранс? Чего именно?

- Чего именно? - повторила та, глядя на нее со здоровым церковным цинизмом.- У тебя много таких грехов?..- Затем посерьезнела: - У тебя был ребенок, Марта, а ты нам не сказала этого. Где он теперь?

Рене вначале удивилась, потом, как и полагалось по сценарию, устыдилась этому разоблачению:

- Как вы узнали об этом, мать Флоранс? - еле слышно спросила она, не смея говорить громче.- Я этого никому не говорила. Мне больно,- и на глаза ее навернулись почти естественные слезы.

- Это понятно,- невозмутимо кивнула та, проникаясь в эту минуту горячим сочувствием к падшей соотечественнице.- Как узнали, это не так важно и не так сложно - для тех, кто столько лет имеет дело с молодыми женщинами... Всякая женщина, помеченная благостью материнства, говорит и ведет себя иначе, чем невинная, не ведавшая греха девушка и не знавшая родов женщина... Когда ты переодевалась на кухне,- добавила она более прозаически,- и меняла платье на фартук, мать Луиза увидела у тебя внизу живота полосы, которые бывают только у рожавших...- Здесь мать Луиза потупилась, но из молчаливой роли не вышла, хотя у нее язык чесался отчитать мать Флоранс за излишнюю откровенность.- Что с ним стало? - Она, как в суде, хотела знать всю правду.

- Умер в родах,- отвечала Рене со спокойствием, чреватым взрывом страсти.- Я с тех пор сама не своя и, главное, хочу сказать ему об этом.

- Он этого не знает?

- Нет. Уехал в Испанию.

- На чьей стороне он? - как бы невзначай и вскользь спросила настоятельница, хотя это был, возможно, главный ее вопрос.

- У генерала Франко, конечно. Он летчик, их полк формируется в Лиссабоне.

- И ты хочешь туда поехать?

- Хочу.

- А что мешает?

- Он не дал адреса: у них все скрыто - даже родители не знают, где он, а меня на границе или в Лиссабоне спросят, куда я еду, и хорошо если только назад завернут. А то и у себя оставят - до выяснения обстоятельств.

- Это ты правильно говоришь... Теперь-то понятно, зачем ты к нам пожаловала...- Она призадумалась, решая некую арифметическую задачу.- В этом, значит, и заключается твое упорство в грехе? Это не самый большой грех, Марта. Нельзя, конечно, наживать ребенка вне брака, но любовь - дело Богу угодное, и он смотрит на нее снисходительно. А построение семьи приятно Ему в особенности... Так поможем ей, мать Луиза? Ехать туда одной, без рекомендации действительно бессмысленно и даже опасно. Особенно если она начнет искать этот полк со своим приятелем... Ты говоришь, она людей любит?

- Мне так показалось,- разжала наконец рот мать Луиза.- По тому, как она обеды раздавала и тарелки перед девушками ставила. Их по-разному можно ставить, а она каждой прислуживала с уважением и вниманием - от первой до последней.

- Как на первых христианских совместных трапезах,- вспомнила седую старину мать Флоранс и едва не прослезилась - от большого числа лет и от свойственнной ей восторженности.- Рискнем? Авось, она не подведет нас, не влипнет ни в какую историю? Ладно. Ты верующий человек - это у тебя по глазам видно, хоть ты и прячешь их под напускным простодушием. А на упрямство твое по-разному можно взглянуть. Нашего Спасителя тоже, может, называли упрямцем - те, кто не понимал Его и сами в грехе упорствовали. Поможем. Дадим тебе для лиссабонского монастыря медальку одну - ты ее там покажешь, а они тебе пособят: как уж смогут. А это немало. Особенно в Португалии. Писем мы не пишем: не любим связывать себя ими - медаль поможет тебе лучше всяких рекомендаций и ходатайств...- и подала Рене медаль с той святой, чей портрет висел за ее спиною,- как потом выяснилось, святой Агнессы.- Смотри не теряй ее и, если будут спрашивать на границе или еще где, откуда она, скажи, купила в монастыре,- там и правда, при входе продаются такие же - такие, да не совсем, а какая между ними разница, тебе знать не надо. Иди. В столовую больше не приходи. Я еще позвоню матери Инессе: чтоб не как снег на голову...- и Рене, с превеликой благодарностью и облегчением, снова приложилась к предложенной руке и попрощалась с ними обеими. Она захотела при выходе из монастыря купить эту медаль, чтоб сравнить, в чем они все-таки различаются, но поборола в себе лишнее любопытство - и правильно сделала, потому что монахини следили за ней из окна и отошли от него только тогда, когда она оставила их стены,- во всяком случае, только тогда провисла откинутая ими штора.

На следующий день она пришла в столовую: чтобы поблагодарить мать Луизу, которой, как ей показалось, она накануне уделила недостаточно внимания, но та приняла ее суше обычного: может, до сих пор дулась на мать Флоранс за то, что уличила ее в подглядывании, а может быть, после откровений Рене усомнилась в ее добропорядочности: по-настоящему нравственные девушки не ведут себя столь бесшабашным и рискованным образом. Сама она ни за каким летчиком в Лиссабон бы не поехала...

Рене вернулась от них как на крыльях, довольная и собой и ими. Ее поездка обретала смысл и становилась на ноги. Всегда надо действовать, а не ждать у моря погоды, говорила она себе, наше спасение - в действии и в движении, и самая великая история человечества - это басня о двух лягушках, попавших в кувшин молока: одна отказалась от борьбы и тут же пошла на дно, другая не переставала биться и сучить ножками, пока под ней не взбилась твердая опора масла. Теперь, с округлившимися от покупок чемоданами, храня на грудной цепочке заветное изображение святой Агнессы, она с легкой душой села в пароход, идущий в Португалию; ей нечего было бояться (хотя во французском Кале, где была часовая остановка, она на берег так и не вышла).

- Куда едете? - спросил ее офицер, когда она, высадившись в лиссабонском порту, проходила таможенный досмотр и пограничный контроль в предназначенной для этого комнате. Офицер был галантен, но галантность его была в лучшем случае вызвана ее молодостью и миловидностью, в худшем - таила в себе подвох и ловушку.

- К донье Инессе. В монастырь урсулинок.

Он с уважением кивнул, но не преминул уточнить:

- А от кого?

- От матери Флоранс из Брюсселя.

- Хорошо.- Ему понравилась эта почти военная точность ответов, он встал, оставил ее одну и пошел в соседнюю комнату к телефону: сверяться, как если бы это было неудобно делать в ее присутствии.