Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

– Да он счастливчик, этот Вацлав, – сказал он наконец.

– А какую тайну ты откроешь мне, Самуэль Брахе? – спросила она.

– Выбирай сама.

– Что такого ты сделал, после чего тебя и твоих людей объявили вне закона?

По его молчанию она поняла: он надеялся на то, что она не задаст этот вопрос.

Они отделили отца Сильвиколу от его людей и тоже связали. Киприан сидел перед ним на корточках и спокойно рассматривал. Через некоторое время иезуит открыл глаза. Киприан давно понял, что он не спит. В него вонзился горящий взгляд, взгляд, полный такой ненависти и в то же время такой муки, что Киприан невольно ахнул.

– Если бы я сказал, что зло нашло в тебе послушный инструмент, все, кто тебя знает, признали бы мою правоту, – заметил Киприан.

– Мертво ли дитя библии дьявола? – спросил отец Сильвикола.

– Назови ее по имени, – потребовал Киприан; он сделал это таким тоном, что Джуффридо Сильвикола не смог не подчиниться.

– Агнесс, – произнес иезуит.

– Агнесс, – повторил Киприан. – Агнесс Хлесль. Моя жена.

У отца Сильвиколы заходили желваки. Он выдержал взгляд Киприана, но беспокойно заерзал.

– Она жива, – сказал Киприан наконец. – Александра спасла ее.

Отец Сильвикола выдохнул. Он поджал губы, как человек, считающий, что из-за крохотной ошибки рухнул великий план.

– Я бы спросил: «Почему?», но ответ мне известен, – объяснил Киприан.

– Ты ничего не знаешь!

– О, все же… Готфрид, который вышел из леса. Я знаю почти все.

Отец Сильвикола вздрогнул. Взгляд его стал ледяным. Он молчал.

– Я не верю, что иезуит, спасший тебя тогда, в день смерти брата Буки, хотел, чтобы ты стал тем, кем стал.

Из-за появившейся на лице растерянности отец Сильвикола впервые за все это время стал выглядеть молодым – каким он и был на самом деле. Киприан холодно улыбнулся.

– Или мне следовало сказать «брат Петр»? Кстати, как он сам себя называл после того, как брата Павла не стало? Трудно его было понять, не так ли?

– Откуда…

– Пятьдесят шесть лет назад два монаха отправились спасать мир. Они не выполнили свою миссию, так как мир нельзя спасти, совершив убийство. Одним из двоих был брат Павел, вероятно, самый блестящий ум, доставшийся ордену бенедиктинцев за последние двести лет, другим был брат Петр по прозвищу Бука: он был огромен, имел силу быка и сердце ребенка. Но в конечном счете у брата Павла тоже было сердце ребенка, полное веры в то, что он поступает правильно. Аббат предал обоих, когда отправил их в путь. Их миссия началась в Браунау, но на самом деле все началось здесь, в этом монастыре, с поступка сумасшедшего, спровоцированного аббатом, который злоупотребил многовековым братством. Когда он отправил Павла и Буку в путь, он все еще пытался исправить свою ошибку. Брат Павел, в свою очередь, предал брата Буку, когда допустил его соучастие в убийствах. И сегодня, спустя почти целую человеческую жизнь, настал черед Буки оказаться в роли предателя.

– Я… – начал отец Сильвикола, но замолчал.

На его лице отразилась напряженная работа мысли.

Киприан встал.

– Между братом Павлом и тобой есть разница, – сказал он. – Брат Павел делал то, что делал, из любви. Ты же делаешь это из ненависти.

– Я закончу то, что должно было закончиться так много лет назад!

– Нет. Ненавистью историю закончить нельзя. Тут нужно понимание, прощение… и надежда.

– Нет, если речь идет о дьяволе и его завете!

– Именно когда речь идет о дьяволе. Кому нужно больше прощения, чем падшему ангелу, кто сильнее нуждается в надежде, чем тот, кто мог лицезреть лицо Бога, а затем был изгнан Им?

Киприан вышел из церкви.

– Дьявольские речи ведет твой язык! – крикнул ему вслед отец Сильвикола.

Киприан ничего не ответил.

Отец Сильвикола упал обратно на пол. Внезапно он пожалел, что тогда, в капелле лазарета в Вюрцбурге, он не довел дело до конца и не подверг себя испытанию ядом. Сейчас он смог бы с полной уверенностью заявить Киприану, что Бог на его, Джуффридо Сильвиколы, стороне.

А разве он и без того не может это заявить?

Что мешает ему крикнуть вслед Киприану: «Я избран Господом и совершу то, в чем вы потерпели неудачу?»

Он набрал в грудь воздуха…

…и выпустил его.

Отец Сильвикола уставился в темноту расширившимися от страха глазами.

– Мы разбили лагерь в открытом поле, на юго-востоке от Лютцена, – рассказывал Самуэль. – Войска кайзера под предводительством Валленштейна стали лагерем почти напротив нас, к северо-западу от дороги между Лютценом и местом под названием Маркранштедт… – Он фыркнул и покачал головой. – Удивительно, что иногда запоминается. Я уже не припомню имен всех товарищей, погибших под Лютценом, но название этой дыры почему-то не позабыл!

Однако в мозг Самуэля вползло не только воспоминание о названии населенного пункта. Не успел он договорить, как снова ощутил напоенный туманом ноябрьский воздух, проникающий под одежду, услышал сдержанные разговоры мужчин, отливающих пули, и несмолкающий шорох лопат солдат инженерных войск, роющих повсюду окопы и позиции для пушек, и звон уздечек, когда лошади трясли головами… Увидел костры императорской армии на другой стороне дороги… Ощутил уверенность в победе, воодушевлявшую их всех, и убеждение, что они делают доброе дело и ведут справедливую войну. Почувствовал гордость оттого, что он не только принадлежит к армии, которую ведет великий Густав-Адольф, но еще и входит в его лейб-гвардию, элиту, отряд, которому тот доверил свою жизнь: полк смоландских рейтаров.

– Мы и не думали, что все может настолько плохо закончиться, – сказал он. – Нам это вообще в голову не приходило. Успех нас не опьянил, но мы воспринимали его как данность.

– И вы ошиблись, – заключила Александра.

Самуэль кивнул.

– Жестоко ошиблись.

Густав-Адольф хотел напасть на имперские войска неожиданно, однако это ему не удалось. Самуэль вспомнил крупную фигуру короля в колете из оленьей кожи, словно наяву увидел, как он меряет шагами землю возле офицерской палатки и думает, следует ли ему бросать армию на войска Валленштейна, надежно окопавшиеся в кюветах и садах перед городом. Затем вернулись разведчики и привели с собой нескольких крестьян, охотно сообщивших им, что шведы победят войска кайзера, так как восемь полков генерала Паппенгейма, которых Валленштейн легкомысленно отправил вперед, еще не вернулись на место развития событий. Густав-Адольф улыбнулся. И в этот раз победа останется за ним: дисциплина против дикости, сплоченность и единство против мелочной ревности среди командующих императорской армией, воля к свободе против подавления.

В полночь по обе стороны дороги воцарилось спокойствие.

– Никто на самом деле не знал восхода солнца, если не видел его утром битвы, – продолжал Самуэль. – Ты становишься свидетелем рождения нового дня и начинаешь понимать, что тебе, возможно, не доведется дожить до его вечера, что это может быть последний восход солнца, который ты встречаешь. Будь у тебя с собой кисти и краски, ты мог бы нарисовать его, и это был бы шедевр, так как ты видишь все таким ясным и четким, как никогда ранее за всю свою жизнь. Большинство начинают молиться именно в этот момент, но они не молятся: «Господи, позволь мне выжить!» или: «Господи, отведи от меня пули!» Они молятся: «Господи, позволь мне увидеть следующее утро: я до сегодняшнего дня не знал, насколько чудно Твое творение!» Но потом с полей и ручьев начал подниматься туман, он становился все плотнее и гуще, так что блеск восходящего солнца потерял яркость, и свет померк…

Войска Валленштейна подожгли близлежащий город. Дым стоял над землей плотной завесой и еще больше ухудшал видимость. За время, ушедшее на проведение богослужения и на то, чтобы занять позиции, шведская армия оказалась окружена настолько густым туманом, что уже на расстоянии трех человеческих ростов ничего не было видно. Казалось, что король, разъезжавший верхом на лошади вдоль выстроившихся в цепь солдат и воодушевлявший войска на битву, вынырнул из ниоткуда, и не успел он произнести и трех слов, как снова исчез в темноте, что было гораздо страшнее. Звуки, производимые соседом, звучали приглушенно, при этом было слышно, как на вражеских позициях кто-то кашляет.

Смоландские рейтары стояли на правом фланге под непосредственным командованием короля Густава-Адольфа и полковника Торстена Стольхандске. Левое крыло также было отведено рейтарской коннице под началом герцога Бернгарда Саксен-Веймарского. Пехота располагалась в центре: девятнадцать тысяч человек под командованием дяди Самуэля, генерала Нильса Брахе, из них меньше четырех тысяч – шведы, а остальные – наемники из Германии и Шотландии. Численное соотношение, из-за отсутствия полков Паппенгеймера, было не в пользу имперских войск, да и в целом армия императора, похоже, оказалась под несчастливой звездой – ее полководца, герцога Альбрехта фон Валленштейна, приходилось носить в паланкине, в то время как король Густав-Адольф непрерывно разъезжал перед своим войском верхом на коне и производил впечатление человека, способного отразить нападение десятерых врагов одновременно. Солдат снедало нетерпение: они хотели наконец вступить в бой. И тем не менее… кое у кого были дурные предчувствия, в том числе и у Самуэля.