Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

Пока суд да дело, Женины планы переплелись с нашими, особенно с моими. Ника, достигнув многого в занятиях живописью, убедилась, что в Миннесоте она давно научилась всему, что могла, что ей не светит карьера свободного художника, и решила «пойти на работу». Я расстраивался, а Женя радовался. Ему почему-то всегда хотелось, чтобы Ника зарабатывала деньги, хотя он и не понимал, какое это благо не приходить из школы в пустой дом. Как бы то ни было, попробовав себя в профессии страхового агента, она одолела жутчайший курс (в отличие от Жени, она ни на одном тесте не набирала меньше 93 %) и занялась налогами, что и стало ее делом на все последующие годы. Приехала же она в Америку инженером-сантехником.

Мне в предпоследнем Женином классе полагался исследовательский отпуск, тот, который дают профессорам раз в семь лет (но и его, конечно, дают не всем: надо представить достойный проект). Однако колледж (университет) платит успешному отпускнику только половину того, что ему причитается. Чтобы получить вторую половину, существует система грантов, для гуманитариев весьма немногочисленных, и за них идет борьба не на жизнь, а на смерть. Из тысяч заявлений отбирается едва ли больше чем десять процентов (боюсь, что и эта цифра завышена). Состоятельные люди довольствуются положенной им половиной, но мы к той категории не относились.

Я имел шанс получить отпуск, только если бы согласился весь год заниматься своей темой где-нибудь в Европе: все другие ресурсы я исчерпал в прошлом. Ника кончала свой курс, чтобы сделаться, как я это называл, дипломированной наложницей, и не возражала взять академический отпуск на один семестр, но один семестр я должен был бы прожить за границей холостяком и, хотя без энтузиазма, вариант этот принял. Моя заграница означала Германию. Все упиралось в Женю. Если бы он остался в Миннеаполисе, осталась бы там с ним и Ника. Мысль об одиноком годе за границей наполняла меня тоской, и я бы от отпуска отказался. Женя мог поехать в Европу только по обмену. Это распространенный в Америке способ усовершенствовать язык и среди старшеклассников, и среди студентов.

Получить исследовательский годовой грант в Германию очень непросто, и никаких гарантий на успех я не имел: дело обстояло, как с Жениными конкурсами (отбор дома, и если он успешен, то второй тур в Германии по рекомендации университета, куда меня теоретически согласились взять). Жене в Германии было делать нечего, и я сразу сказал ему, что никто его не неволит, но в случае его нежелания ехать по обмену я останусь дома и отпуск не возьму (профессор не обязан пользоваться этой привилегией).

К нашему удивлению, Женя согласился на отъезд без всяких уговоров, но не во Францию, а в Испанию. Я не мог поверить своим ушам. Однако после расставания с «нашими» французами и жестокой несправедливости на конкурсах он не хотел иметь с Францией никаких дел. Мои соображения, что французский он знает несравненно лучше, не обеспокоили его. К тому же до моего возможного отпуска оставался еще год.

В Америке все делается не меньше, чем за двенадцать-пятнадцать месяцев до намеченного срока, и Ника взялась за дело. Организаций, ведающих обменом, две. Мы, конечно, подали документы и туда, и туда. Обе организации одинаково безнадежны. Они считают, что знать язык намеченной страны не надо (лучше даже не знать, чтобы «погрузиться»), что безразлично, в какую страну ехать, ибо все дело в общении и приобретенном опыте: вот одна девочка просила Францию, а получила Португалию и так выучила португальский, что сама теперь работает в их конторе. Давно отученный от ссылок на литературу (их никто не узнавал), я не ответил, что и Паганель попал в противоположную сторону от той, которую наметил, и тоже остался доволен. На меня пахнуло давно знакомой теорией, предпочитающей целину пашне, и разговорами эмигрантов в давнишнюю итальянскую пересменку.

Довольно скоро выяснилось, что Женю в Испанию берут, но никто не может сказать куда. Отношения с Испанией у нас были тогда прохладными: закрыли базу, и американцев вроде бы недолюбливали. (Впрочем, где же их любили? Они и сами себя не любят и постоянно проклинают.) Еще нам объяснили, что семей, готовых принять американских школьников, мало (в основном это такие, в которых родители сами хотели бы послать своих детей в Штаты), так что выбирать не приходится. Но куда угодно мы Женю посылать не собирались. Я видел европейцев, которых затыкали в сельскую глубинку, иногда на ферму. Их родители, видимо, предполагали, что вся Америка выглядит, как Манхэттен. Наш отказ означал бы потерю огромного взноса, но мы были к этому готовы.

Мы хотели, если уж не удастся попасть в Мадрид, чтобы Женина школа была в большом культурном городе, где говорят на литературном языке, где есть музеи и театры. «Ему не нужен диалект или баскская деревушка», – сказал я даме из Нью-Йорка. «Такова уж природа испанского языка», – любезно просветила она меня, но все же записала названия нескольких городов, в которых, по мнению испанца с нашей кафедры, иностранному студенту и старшекласснику стоит и интересно пожить.

Женя и мечтал поехать в Испанию, и боялся – чувство вполне естественное. Хотя он владел языком (конечно, с ошибками и на скромном словаре), мы понимали, что за оставшийся год надо будет сделать героические усилия, чтобы достичь уровня его однолеток из Мадрида или Барселоны.

Удивительно! Испанский, начатый в Кембридже чуть ли не в шутку, принес и пользы, и радости больше, чем французский. На следующий год Женя участвовал в высшем уровне испанского конкурса. На письменном экзамене (где, как он полагал, он не сделал ни одной ошибки) он набрал 74 очка из 80, но и этот результат обеспечил ему первое место в штате. Устная речь прошла на ура. Кубинец, случайно услышавший его ответы, не поверил, что испанский не родной его язык. Великое дело – природный дар.

Три основных приза были поездка в Испанию (месяц) и две поездки в Мексику. Поскольку Испания в любом случае маячила в недалеком будущем, Женя сказал, что хотел бы съездить в Мексику, и экзаменовавшая его женщина ответила: «Надеюсь, что ты скоро там будешь». Так и случилось. Кроме того, он получил «трофей» – гигантскую фигуру, истинное «произведение искусства».

«Аркадия» набрала наибольшее количество финалистов в штате, и ей вручили такую же фигуру. Назавтра Женя и девочка, его соученица (другая «мексиканка»), при всей школе передали «трофей» директрисе. Я объяснил Жене, как сочинить речь («Ты эту речь подготовил заранее?» – поинтересовалась одна