Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

в подвал «помериться силами». Женя не только не смог оказать сопротивления опытному противнику, но оказалось, что он даже ракетку держал неправильно. Дожив почти до четырнадцати лет, он остался при убеждении, что ракетку можно держать как угодно. Словом, не спортом мог он поразить окружающих.

Столь успешный в сражениях со мной, он и в науках вырвался вперед много позднее. С его подготовкой он мог бы затмить любой класс, но способность забывать неинтересное губила его. Иначе школьная математика показалась бы ему детской забавой. Он и грамматику выбросил из головы, как ненужный мусор. В свое время он прекрасно понял (и об этом я писал) разницу между частями речи и членами предложения. В Америке столь сложным вещам не учат, но в «Аркадии», к моему удивлению, эта тема была: как всегда, мимолетно и без закрепления, но была. Женя мгновенно провалил контрольную.

Ему пришлось ждать два года, прежде чем произошли сдвиги в его сознании. Он вырвался вперед и перестал ненавидеть школу, да и «дети» за редкими исключениями выросли и остепенились. И все же никогда не появилось у него в «Аркадии» не только друга, но даже близкого приятеля. Я думаю, что, окажись там группа мальчиков и девочек, которых бы объединяли схожие интеллектуальные интересы, к лучшему бы изменился и Женин характер. Школа ожесточила его, и ни он, ни мы не сохранили о ней добрых воспоминаний. А та первая школа со свинками, теоремой Пифагора и извлечением корня была в академическом смысле после самого начального этапа совершенно безнадежной.

Как и всякий ребенок, подросток, юноша, да и, пожалуй, любой человек в молодости, Женя хотел и слиться со своим окружением, и быть в нем первым. Чтобы стать тогда первым, он делал недостаточно. Зато неожиданно проявился в нем удививший нас конформизм. Ему было четырнадцать лет, когда он, всегда очень любивший мои шуточные стихотворные экспромты и сам нередко сочинявший лимерики и разные прибаутки, объявил им войну. Они стали казаться ему глупыми. Он и вообще вдруг проникся ко мне глубоким презрением.

Я постоянно слышал от него, что я ничего не умею, вечно пишу свои дурацкие рецензии, что все меня ненавидят (и за дело), и прочее.

– Кто это меня ненавидит? – удивлялся я.

Противники у меня в моем деле, конечно, были, но я никогда не лез на рожон. Если уж рвался в бой, то лишь ради него; в случае нужды защищался корректно, никого не подсиживал и ни в какие периоды жизни не отличался агрессивностью (скорее, проявлял излишнюю уступчивость). Когда речь заходила о том, что интересовало меня в ту или иную минуту, он закатывал глаза: «Опять Тютчев!» – хотя своими делами я никому не досаждал, при нем говорил о них редко, и вина моя и Никина состояла лишь в том, что мы рассказывали друг другу все, что случилось с нами за день.

Особенно раздражала его моя манера говорить в обществе, хотя именно благодаря ей мы стали вхожи во многие дома, куда бы нас иначе и на порог не пустили. Он твердо (и ошибочно) усвоил, что остроумие допустимо только в двух ситуациях: при вульгарном обсуждении секса (там допускалось все) и при охаивании кандидата противоположной партии. Мои речевые обороты (во всяком случае, в Миннесоте), как ему казалось, ставят меня, а вместе со мной и его, в дурацкое положение. Он почти перестал смеяться, но охотно пересказывал свои школьные шутки, редко удачные. Скорее всего, он жаждал быть находчивым, похожим на меня и не мог простить мне (а не себе), что у него это пока не получалось.

В какой-то момент Женя составил себе представление о том, каким должен быть образцовый американец, и получилось нечто похожее на глуповатого миллионера, который брал его на хоккей: останавливается в дорогих отелях, пьет кока-колу, на обед заказывает бифштекс с жареным картофелем и ничем не отличается от других, таких же успешных и безликих людей.

В одной русскоязычной компании я процитировал Маршака: «За время пути собака могла подрасти». Он потом остервенело орал на меня, явно преувеличивая неосведомленность человечества за пределами нашего дома: «Прекрати! Они тебя не понимают». Он издевался над людьми, изъяснявшимися по каждому поводу формулами («Да что вы?», «Надо же!», «Кто бы мог подумать!», «В нем сильно развито чувство долга», – приблизительный перевод с английского), научившись у меня презирать такой разговор, но формулы были клеймом общности и поэтому обладали неотразимой привлекательностью, а мой подход к языку, ставший моим отличительным свойством, был индивидуален и раздражал его. Он не имел ни полшанса стать «своим парнем»; видимо, понимал это и злился.

По утрам мы всегда слушали по радио классическую музыку. Но вот приходят маляры, и Женя немедленно выключает приемник: вдруг они, всю смену настроенные на рок, будут нас презирать за наш вкус. О том, что рабочие пришли к нам в дом и, не спросив разрешения, завели свои транзисторы на полную мощность, разговора нет: главное не то, что думаем мы, а что могут подумать о нас люди, которых мы никогда больше не увидим. Ника необычайно быстро овладела языком и уже через год-два взяла на себя все организационные дела. Женя всегда гордился тем, что, в отличие от многих эмигрантов, мы оба чувствовали себя (оба, не только я!) в любой компании будто век здесь прожили. Вдруг он заметил, что Ника не все всегда говорит правильно, и начал стесняться ее.

– Раньше ты принимал ее услуги благосклонно? – поинтересовался я.

Не только в пушкинском лицее, но и в незнаменитых гимназиях ученики обогащали друг друга: рядом с серой и густонаселенной периферией нередко возникало ядро умных, думающих юношей и девушек. Даже в моих старших классах образовалась такая группа: мы встречались, играли в шахматы, обменивались книгами, оставались после уроков, чтобы порешать особо трудные задачи (я еще кончал мужскую школу: речь идет о 1953–1954 годах). Мат знали в деталях, разумеется, все и потому не считали нужным им пользоваться.

Но в Америке школьники привязаны к машине и к развозящему их автобусу. Лишь в Нью-Йорке и еще в двух-трех городах можно позволить себе спуститься в метро и съездить на какие-нибудь интересные занятия, чтобы засветло вернуться домой. В этом, возможно, главная причина разобщенности американских детей. Лишь аналог российского КВН (жанр очень популярный и в школе, и в колледжах) ненадолго объединил в «Аркадии» наиболее развитых детей. Женя отдался этому занятию с величайшей энергией, но, как и в футболе, их команда успеха не имела.

Женины подростковые годы шли, как я писал, «по теории»: с одной стороны, свой, домашний ребенок (ничего не возьмет без спроса; не уйдет,