Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Может, хватит нам плакать втихомолку, — думалось Бунину. — Плюнуть на все да укатить в Россию! Киса Куприна мне призналась, что ходила в советское посольство, хочет домой уехать. Ей намекнули: «Еще будет лучше, если уедете вместе с отцом. Передайте ему, что советская власть дорожит литературными талантами. Мы вернем Александру Ивановичу его имение в Гатчине, издадим собрание сочинений».
Но как сделать первый шаг? Прийти на рю Гренель и заявить в посольстве: «Я, дескать, жить без России не могу! Возьмите меня к себе!»
А если дадут от ворот поворот? Вспомнят «Окаянные дни»… Куприн, конечно, куда больше против Советов писал, да ведь он совсем больной, с него много не возьмешь. Хорошо, если откажут здесь. А каково, если пустят в Москву, а там и расправятся?
Нет, это сомнительно. Все-таки нобелевский лауреат, писатель с мировым именем. И все же нет уверенности в своей безопасности.
А что станет с Верой, если мне припомнят старые грехи?
Нет, надо еще подумать, надо обождать…»
И вдруг случилось нечто невероятное.
2
В ноябре тридцать шестого года Бунин вернулся в Париж после своего пребывания в Праге. Там прошли его литературные вечера. Как и всегда, чествовали истинно как героя: кино- и фотосъемки, портреты в газетах, десятки интервью, раздача сотен автографов, выступления на радио, цветы, шампанское… Одним словом, триумф!
И жутким контрастом стало происшествие в германском городе Линдау, где фашистские таможенники подвергли его настоящим издевательствам — раздевали, держали почти голым на каменном полу и сквозняке, а потом долго водили под проливным дождем.
Бунин еще больше возненавидел гитлеровцев, а в прессе началась настоящая буря против такого насилия.
И вот после этих переживаний Бунин зашел однажды в оживленное парижское кафе. Вдруг гарсон принес ему записку. Бунин стал читать и не поверил глазам: «Иван, я здесь, хочешь видеть меня? А. Толстой».
Застучало громко сердце, ушли все прежние обиды. Бунин поднялся и направился в ту сторону, которую указал гарсон. А Толстой уже торопился навстречу. Бунин сразу заметил: Толстой значительно сдал. Похудел, осунулся, волосы поредели. Роговые очки сменили пенсне.
— Иван, дорогой, как я счастлив! Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика?
Старые друзья обнялись, расцеловались.
— Ты вполне еще молодец! — радостно приговаривал Толстой. — Почти не изменился, только стал еще красивше и величественнее.
На ходу, то и дело притягивая к себе Бунина за плечо, жарко задышал ему в ухо:
— До каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…
Бунин шутливым тоном перебил:
— Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены?
Толстой сердечно забормотал:
Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил. Ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля! У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету… Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии? С твоим характером…
— И склонностью к мотовству! — расхохотался Бунин. — А хорошая жизнь стоит больших денег.
И тут решил, что другого такого случая уже никогда не представится: к Толстому сам Сталин хорошо относится! Надо наводить мосты.
Серьезным тоном тихо произнес:
Твое предложение мне нравится. Я живу все там же, на Оффенбаховской улице. Приходи ко мне!
Они сели за столик Толстого, выпили по фужеру шампанского.
— Я завтра после обеда вылетаю в Лондон, — сказал Толстой. — Но к тебе приеду на кофе, предварительно позвонив.
Бунин пребывал в тревожном и радостном ожидании.
Поднялись утром пораньше, прибрали в квартире. Вера Николаевна заспешила в магазины. Стол сделали праздничным, украсив его целой батареей винных и коньячных бутылок.
Часы пробили десять, потом одиннадцать, двенадцать…
В грустном молчании приступили к завтраку вдвоем.
Толстой не пришел, не позвонил.
Сдержи он слово, и в жизни Ивана Алексеевича мог произойти крутой поворот.
3
Вопреки принципам борьбы за создание в Германии «центра арийской расы-созидательницы» Гитлер с мудростью великого вождя решил привлечь для борьбы за собственные идеалы презираемый им народ — славян.
В 1936 году в Берлине было создано «Управление делами российской эмиграции». Перед фюрером предстал некий генерал Бискупский, которому было строжайше приказано: из хаотического беспорядка, в котором доныне пребывали российские эмигранты, призвать их в стройные ряды управления, сделать им перепись, выявить тех, кто в состоянии держать в руках оружие, и со все возрастающим нетерпением ждать самого счастливого часа в их никому не нужной жизни — похода на Россию. Высокая честь командовать ожидающими возлагалась на Бискупского, за что ему было обещано хорошее месячное вознаграждение и персональный автомобиль.
Генерал был счастлив оказанным доверием, ретиво принялся за дело переписи и учета, а попутно давал интервью — это за отдельную плату.
Конкурирующая с «Последними новостями» газета «Возрождение» заплатила генералу необходимые марки и обогнала соперников, опубликовав первой интервью с Бискупским.
На вопрос корреспондента, что генерал ощущает от столь высокого назначения, тот печально вздохнул:
— С нелегким сердцем я решился принять сделанное мне предложение.
Корреспондент с неуемной решимостью пытался уточнить:
— Угрызения совести?
Генерал возмущенно свел брови:
— При чем тут совесть? Раздоры и распри в русской эмигрантской среде приняли столь острые формы, что мне будет очень трудно навести согласие в их ряды. Впрочем, если кто будет вносить в нашу созидательную работу разлад, то… одним словом, мне обещана помощь немецкого правительства.
— Какова будет судьба эмигрантских политических организаций?
— Это зависит от германских властей. И от линии поведения самих политических организаций. Дисциплина должна быть железной. Нацисты — честь и ум народа. Кто думает иначе— в концлагеря!
Генерал стряхнул пыль со знамени борьбы — теперь уже не за Россию, а за дело Гитлера и «мир во всем мире».
4
В Кремле тоже не сидели сложа руки. Еще 19 августа в открытом судебном заседании Военная коллегия Верховного суда Союза ССР начала слушать дело о врагах народа. Суду были преданы Г. Зиновьев, Л. Каменев, И. Бакаев, Е. Дрейцер, Э. Гольцман, И. Рейнгольд, С. Мрачковский, Р. Пикель, В. Ольберг, К. Берман-Юрин, И. Круглянский, он же Фриц-Давид, М. Лурье, Н. Лурье и др.
Следствие с активной помощью самих подсудимых установило, что в 1932 году по указаниям Л. Троцкого, находящегося за границей, и Зиновьева был основан троцкистско-зиновьевский блок.
Газета «Правда» гневно писала:
«Его (блока) единственной основой послужил индивидуальный террор. В его состав вошли руководители вдребезги разбитой бывшей троцкистской и зиновьевской оппозиции… Под руководством объединенного центра этого блока был подготовлен ряд террористических актов. По непосредственным указаниям Троцкого и Зиновьева было подготовлено и осуществлено 1 декабря 1934 года злодейское убийство С.М. Кирова» (15 августа 1936 г.).
«Правда», будучи главным печатным органом ума и чести эпохи — большевиков, задала тон и одну за другой печатала гневные статьи: «Враги народа пойманы с поличным», «Уметь распознать врага», «Презренные двурушники», «Страна клеймит подлых убийц», «Товарищу Сталину», ему же — «Ваша жизнь принадлежит народу, революции, великому делу коммунизма», «Беспредельна любовь трудящихся к большевистской партии, к родному Сталину», «Беречь и охранять товарища Сталина».
Газеты помельче — тиражом, партийным стажем и авторитетом— клеймили псов и наймитов еще отчаяннее.
Народ клялся беречь пуще собственного глаза родного вождя и требовал уничтожить всех двурушников как бешеных собак.
Двурушники каялись, признавались и обличали друг друга.
Главный наймит Гришка Зиновьев на суде не только полностью признавался во всех обвинениях, но еще и пригвоздил к позорным столбам (на каждого — по столбу) своих сообщников Смирнова, Николаева, Котолыванова и всех остальных.
Менее сознательно вел себя Каменев. Он не разоблачал сообщников и еще нахально заявил, что не знал о существовании заговорщицкого «Московского центра».
Государственный обвинитель — меньшевик с 1903 года, ставший в ленинские ряды лишь в 20-м году и всю жизнь с революционной беспощадностью доказывавший свою преданность делу Ленина — Сталина, Андрей Януарьевич Вышинский, видимым образом орошая окружающее пространство слюной, гневно иронизировал:
