Катастрофа - Валентин Лавров

Одоевцева действительно неплохо знала сущность этой истории, но и она не сумела понять, какое исключительное место Галина заняла в сердце Бунина, с какой силой повлияла на всю его жизнь.

Теперь же, после того как он обрел мировую славу, так сказочно разбогател, когда он словно вновь стал молодым и жизнь его радовала как никогда прежде, омолодились и его чувства к Гали-не.

Еще в Стокгольме, глядя из окна своих апартаментов на тягучую воду канала, Бунин признался Гале:

— Я ощущаю в себе безмерные силы, я так хочу жить, писать и… любить.

Ее «фиалковые» глаза, казалось, сияли ответным чувством.

3

Далее все случилось смешно и просто, как в дешевом фарсе.

Галина в дороге простудилась и у нее слегка поднялась температура.

— Это все сырой стокгольмский климат, — сетовала Вера Николаевна.

Бунин недолго раздумывал и решил:

— С простудой путешествовать опасно. Дам телеграмму Степуну, он нас в Дрездене встретит. Если улучшения здоровья не случится, то, Галя, придется остаться у него до полного выздоровления.

Галине очень не хотелось задерживаться в дороге, но по привычке к покорности она согласно кивнула головой.

Телеграмма была дана, улучшения не наступило, и Галину вверили попечению старого друга бунинского дома, кстати, когда-то нередко гостившего в Грасе и по-доброму относившегося к Галине.

— Размещу удобно, вылечим быстро! — обещал Степун.

Бунин с нетерпением ожидал Галю в Париже.

Жизнь здесь шла веселая: каждодневные приемы, продолжающиеся чествования, участие в литературных вечерах, ресторанные застолья.

Жил он опять на своей квартире, на улочке, названной именем веселого композитора Жака Оффенбаха. И только два коротеньких письма пришли из Дрездена. Кроме общих фраз, они ничего не содержали.

Прошел после расставания месяц. Бунин стал уставать от бесконечного праздника, ему хотелось засесть за работу — надо было писать пятую книгу «Жизни Арсеньева» — «Лику».

И вдруг пришла телеграмма из Дрездена: «Выезжаю…»

Бунин пришел на вокзал. Моросил мелкий дождь, перемешанный с набухшими неприятными хлопьями снега, на асфальте перрона стояли лужи. Он изрядно промерз, не желая идти в надышанный воздух зала ожидания.

Наконец, низвергаясь всей своей маслянисто-стальной громадой, шипя паром, коротко-тревожно подавая гудки, подкатил поезд. Бунин подхватил ее прямо на ступеньке вагона, легонько, с молодой силой поднял в воздух и прижался к ее пахнувшим душистым мылом волосам.

В Париже делать больше было нечего, и уже через день они покатили в Грас.

* * *

Первые дни после их появления в «Бельведере» все пошло как прежде. Бунин часов по десять просиживал за работой.

Появлялся усталый, но улыбающийся. Передавал Вере Николаевне несколько страничек, содержавших столько поправок, зачеркиваний, добавлений, что та хваталась за голову:

— Ян, я тут ничего не пойму! Куда, скажем, вот эта вставка: «На обрыве над Орликом, в старом саду, осыпанном мелкой апрельской зеленью, серел давно необитаемый дом с полуразвалившимися трубами, в которых уже вили гнезда галки»?

Бунин объяснял — куда.

Вера Николаевна отправлялась к широкому деревянному подоконнику, на котором стояла ее машинка. Перепечатав странички, она свою «продукцию» сдавала Ивану Алексеевичу. Тот правил текст, который теперь уже поступал к «главной машинистке» — Галине.

Перед заходом солнца, верный давней привычке, Бунин шел на прогулку по грасским холмам.

Прежде его почти всегда, кроме тех случаев, когда он хотел побродить в одиночестве, сопровождала Галя.

Теперь у нее почти всегда находилось какое-нибудь неотложное дело — Бунин никогда не настаивал.

Еще во время первой встречи, на вокзале в Париже, Бунина поразили глаза Галины — они как бы потухли, стали холодными и отчужденными. Он вначале эту перемену приписывал ее болезни и дорожной усталости. Но время шло, и Галина все более от него отдалялась.

Ежедневно она писала письма в Дрезден, адресуя их сестре Степуна — Магде. И почти ежедневно, среди обширной почты, попадалось ответное послание из Дрездена.

Что-то надломилось в их отношениях, и Бунин, которого эти недобрые перемены волновали все больше, не знал, как вернуть прежнюю их теплоту.

Он заказывал ей дорогие вещи — она не отказывалась, и на короткое время ее взор теплел.

Начинал он читать ей стихи или говорить о написанном им — Галина откровенно скучала.

Зато она много и охотно говорила о Магде.

…Бунин видел несколько раз эту мужеподобную даму с низким красивым голосом. Некоторое время она даже пела в берлинской опере. На Бунина она произвела двоякое впечатление: несомненно умна, начитанна, умеет ловко поддерживать беседу, но явственно ощущалось в ней что-то нездоровое, порочное, нечто такое, что Бунина отвращало чисто физически.

Теперь Галя настойчиво просила:

— Как было бы хорошо, если Магда погостила у нас…

Бунин согласился.

В середине мая Магда въехала в «Бельведер». «Девчатам», по их просьбе, был отведен общий покой — в «светелке» на верхнем этаже. Галина, явно томившаяся ожиданием ее приезда, сразу же расцвела, похорошела, повеселела, чмокнула Бунина в щеку, принесла Вере Николаевне букетик цветов, перестала ссориться с Зуровым.

«Девчата» почти не расставались: вместе спускались к столу, вместе гуляли, вместе затворялись в светелку.

Бунин вначале шутил по поводу столь неразрывной дружбы, а потом его осенила жуткая догадка, которая с каждым днем получала десятки подтверждений: отношения «девчат» были явно противоестественными.

Иван Алексеевич, давно копивший неприязнь к Галине, был взбешен. Мало того, что Галина изменила ему, она это сделала садистски необычно, с женщиной! Все клокотало в нем, и ярость увеличивалась острым чувством все более распалявшейся ревности.

Он теперь более не мог работать, ничего не писал. «Лика» была заброшена.

Без аппетита приняв завтрак, он уходил из дома, часами бродил по грасским окрестностям. Он пытался отогнать от себя мысли о Галине, не думать о ней, но чем больше он старался, тем сильнее и неотступней она представлялась ему в самых соблазнительных позах, вспоминались все ее нежности, все слова, которые некогда она говорила ему. Его корчило при мысли о том счастье, которое испытывает его… тьфу, не соперник, соперница!

Он готов был осыпать возлюбленную самыми горячими ласками, сказать ей самые нежные слова, и в то же время люто ее ненавидел, как существо недостойное и совершенно павшее.

Бунин был готов все бросить и укатить на долгое время из Граса, умчаться в какое-нибудь дальнее странствие, благо теперь он был сказочно богат и мог позволить себе роскошь и комфорт, которые всю жизнь любил и которых был так долго лишен.

Но на него вновь навалился весь ужас ревнивых переживаний и ему уже ничего не хотелось, разве что повеситься или застрелиться. Он приходил в кухню, открывал буфет и наливал себе большой фужер водки. Залпом осушив его, опять уходил торить тропинки грасских холмов.

Вера Николаевна, вначале было обрадовавшаяся их разрыву, которого она давно хотела и ждала, теперь (вот ангельская душа!) страдала за мужа, если бы могла, переложила часть его мук на себя.

11 июля она записала в дневник: «…В доме у нас нехорошо. Галя, того гляди, улетит. Ее обожание Магды какое-то странное… Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговаривать. А он не может скрыть обиды, удивления и поэтому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как это бывает, говорят друг другу лишнее».

Некоторым развлечением стали хлопоты, связанные с приобретением «Бельведера». Рукье, владелец, просил совсем недорого. И когда дело казалось слаженным, Бунин вдруг передумал:

— Где это видано, чтобы русский писатель стал домовладельцем! Да и хлопот не оберешься с ней, с этой самой виллой: ремонт делай, налог плати… Да ну ее к лешему. Деньги есть, лучше будем жить как жили — снимать!

Так и остался нобелевский лауреат без кола и без двора.

А вскоре придет день, когда не то что виллу, опять не на что будет кусок хлеба купить. И случится это всего лишь года через два с небольшим после того, как Бунин вдруг стал «миллионером».

Подобное французам казалось невероятным, ибо любому из них таких денег хватило бы до конца жизни. У Бунина все это просвистело, пролетело, размоталось, растранжирилось, расфуфыкалось. Остались лишь сшитые фраки, рубахи, запонки, флаконы с дорогим одеколоном, да громадный приемник, который хорошо принимал Москву, что весьма пригодится во время войны.

Не все он раздал добровольно, кое-что разные аферисты выманили из него обманом, но, как говорят, факт остается фактом. 10 мая 1936 года он записал в дневник: