Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

из-за юной худобы и удивленного взгляда никто не давал ей больше семнадцати. В то лето у Анечки были очень тонкая талия, стройные ноги, пушистые волосы, два разноцветных платья с цветами, одна пара туфель на очень высоком каблуке, много поклонников и новомодный заграничный купальник-бикини цвета морской волны. Цвета морской волны были и удивленные глаза Анечки. В то лето она первый раз была на море: она закончила первый курс консерватории на одни пятерки, и отец дал ей денег на поездку на юг, о которой она мечтала с пятого класса. В тот год прошло около десяти лет со дня окончания войны, и в Крыму уже почти не осталось следов войны: потопленные корабли обеих сторон тихо стояли поодаль от пляжей, на рейде, на дне моря, засыпанные выше ватерлиний галькой, служа прибежищем разнообразным моллюскам, рыбам и крабам; окопы и траншеи заросли травами и нарядно цветущим колючим кустарником: иглицей, шиповником, древовидным можжевельником, крымским ладанником. Роскошные дворцы русских графов и князей, в которых немцы устраивали казармы и конюшни и которые позже находились в таком упадке, что в них стихийно устроились общественные уборные, сейчас сплошь были покрыты строительными лесами, реставрировались, чтобы немного позже стать всемирно известными музеями. Обугленные в боях или порубленные немцами и румынами из страха перед партизанами вечнозеленые деревья — кипарисы, веерные пальмы, лавровишня, инжир — были уже выкорчеваны, и в парках, и по узким улочкам приморских крымских поселков и городков тихонько шуршали под вечным морским ветром молодые, тоненькие, подросшие за десять лет, такие же, как прежде, субтропические деревья, а также аборигены Крыма — бук, дубы и крымские сосны. О войне напоминали лишь кое-где встречающиеся еще в парках пни, совсем тоненькие, только что высаженные из оранжерей на месте выкорчеванных пней саженцы экзотических деревьев, огражденные самодельными деревянными низенькими заборчиками; слухи о плавучих минах, будто бы еще попадающихся в прибрежном море, пограничники запрещали подплывать близко к незнакомым предметам на воде; и на пляжах время от времени ходили разговоры, что в прошлом или в позапрошлом году чей-то катер подорвался на такой мине; да разной высоты белые обелиски из местного камня, с жестяными или фанерными красными звездами на острых концах, за простенькими деревянными оградами, выкрашенными серебряной краской, с длинным перечнем имен погибших в основании (бронзовых и гранитных памятников тогда еще не успели поставить), так же часто стоявших по обочинам крымских дорог, как некогда полосатые версты по почтовым трактам Российской империи, — в общем, Крым уже опять являл собою праздничную, нарядную экзотическую картинку. Казалось, зажили уже раны войны и в душах людей — столько здесь было в то лето нарядного, загорелого, веселого, праздничного народа. Во всяком случае, сама Анечка забыла в то лето и истошный нудный, бьющий по нервам вой сирен; и темноту, тесноту, вонь и страх бомбоубежищ; и убитую на улице бомбой мать, от которой нашли только каракулевую шапку с кожаным коричневым цветочком, — шапку и похоронили; и свое житье в детском доме в маленьком городке Средней Азии, где всех — и мальчиков, и девочек — брили наголо и где разыскал ее после войны отец; и житье без матери, всухомятку, в вечно разорванной и мятой одежде, отчего ее дразнили в школе «папенькиной замарашкой», — все тяжелое, мрачное, что успело случиться в ее недолгой жизни, как отрезало, как отрубило в то лето (и вспоминалось опять уже гораздо, гораздо позже), словно кончилась первая неправильная, несправедливая серия какого-то страшного кинофильма и началась вторая, где с первых же кадров стало ясно, что дело стремительно подвигается к бесконечной счастливой развязке.

Хотя в то лето в этом крымском поселке на берегу моря было много людей (за десять лет после войны кое-кто уже сумел оправиться и материально, и ездить на юг становилось снова модным, как до войны), но все же тогда еще на мыс Т… не было такого нашествия, как впоследствии, и можно было легко и даже не очень дорого снять комнатку возле моря в одноэтажных домиках местных жителей, построенных из того же крымского подручного материала (до карьеров и вправду рукой подать), что и обелиски: из ракушечника и инкерманского камня, в чистеньких белых домиках, алеющих на восходе солнца, высыпавших на побережье вместо разрушенных в еще большем количестве, чем до войны, как грибы после дождя.

В то лето там еще не приходилось часами выстаивать с пестреньким подносом в руках очереди в столовые и кафе, да и самих столовых и кафе по всему побережью было еще очень немного, но зато можно было пристроиться на полный пансион — тоже не очень дорого — к какой-нибудь оборотистой тете Глаше (бог весть какими извилистыми путями истории попавшей из каких-нибудь скудных глубин России к этим щедрым экзотическим берегам) на жирные щи со свининой и на настоящие блины из кислого теста. В то лето побережье еще не было сплошь застроено высоченными стеклянными отелями для иностранцев, ведомственными санаториями, домами отдыха и пионерскими лагерями; узкая прибрежная полоса еще не была сплошь рассечена высокими заборами на ломти и ломтики ведомственных пляжей — находились даже совсем пустынные берега, где можно было рискнуть и выкупаться совсем без одежды; море тогда еще не было так забито телами, как впоследствии — рыбке негде проскользнуть; в море еще не толкались, как в троллейбусе, и процент мочи в морской воде возле берега был намного ниже, чем позже. Публика на пляжах тогда была тоже не кое-какая, а избранная: тогда еще поездка на юг не каждому была по карману — то были всякого калибра начальники и всевозможные знаменитости или спекулянты и авантюристы, выдающие себя за начальников и знаменитостей или за детей начальников и знаменитостей, и, конечно, роскошные молодые дамы, роскошные бог знает — страшно подумать! — на какие средства, — словом, публика казалась Анечке как нельзя более достойной, солидной, шикарной, знающей толк во всем, в том числе и в радостях жизни, но без глупостей, и она смотрела на всех и на все вокруг так широко открытыми глазами, что они казались просто до невероятности большими.

Русые волосы Анечки и светлый пушок на щеках, руках и ногах выгорели на южном солнце до снежной белизны, и вся она — светлая, румяная, пушистая — очень напоминала спелый персик, которыми уже вовсю по баснословной цене торговали, принося прямо на пляж, оборотистые жители курортных мест. Курортное лето и радость Анечки Тумановой находились в зените.

Завсегдатаи пляжа наперебой зазывали каждый к своему кружку, добывали ей кто шезлонг,