Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

якобы на балкон — и обнял ее, чтобы поцеловать, как и было задумано преподавателем, они поцеловались по правде, что, конечно, было вовсе необязательным по консерваторской программе первого курса актерского мастерства. Шенечка был первым, кто так красиво говорил Анечке о любви, пусть даже и не своими словами, все остальное, предыдущее враз стало глупостями и не в счет. Шенечка был первым, с кем Анечка по-настоящему поцеловалась. Шенечка сразу стал первой любовью Анечки Тумановой. Правда, было похоже, что ее первая любовь прошла уже через полчаса. Когда, казалось, навек забыв все слова трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта» из акта третьего сцены пятой, со сладко ноющими от поцелуев губами, они вышли наконец из консерватории, было уже совсем темно.

Они медленно шли в темноте позднего мерцающего зимнего вечера, взявшись за руки и сокровенно пожимая их, к остановке автобуса, и Анечка, отец которой никогда не стеснял ее свободы, лукаво спросила Шенечку, не попадет ли ему дома, если он вернется так поздно — ведь она живет далеко, — ожидая, конечно, что он ответит ей примерно так: «Привет, о смерть! Джульетта хочет так». Но, к ее удивлению. Шенечка ответил несколько иначе: «Конечно нет. Я провожу тебя ведь только до автобуса, а потом скажу маме и папе, что задержался на комсомольском собрании».

С этого дня Анечка, несмотря на уговоры Шенечки, никогда не оставалась репетировать сцену после занятий. Бесстрашные слова Ромео: «Привет, о смерть! Джульетта хочет так. Ну что ж. Поговорим с тобой, мой ангел! День не настал — есть время впереди», произносимые Шенечкой в аудитории на репетициях, отчего-то больше совсем не трогали ее, и, когда сцена подходила к тому месту, где преподаватель велел им обязательно целоваться, Анечка отворачивала от зрителей лицо и сильно утыкалась Шенечке подбородком под нос. Впрочем, то, что они целовались в отрывке не «по правде», ничему не помешало, и им поставили зачет по актерскому мастерству.

Лежа на спине в море и глядя на закутанного Шенечку, расхаживающего в белой панамке взад и вперед по кромке берега под пристальным взглядом мамы, Анечка думает о том, скольких трудов стоило, наверное, Шенечке приехать сюда, в Крым, конечно, вслед за нею, Анечкой, пришлось даже примириться с поездкой вместе с мамой, предварительно выдумав, возможно, историю о больных связках и, быть может, даже достав справку у какого-нибудь знакомого врача, и вместе с тем как невероятно трудно ему теперь скрывать перед мамой истинную причину своей поездки — никогда не подходить к Анечке, лишь иногда едва кивая ей издали. И все же Анечке приятно, что Шенечка тоже здесь — в его присутствии все то чудесное, невероятное, что происходит с ней этим летом, становится всамделишным, настоящим, ведь Шенечка тоже все видит и замечает, а он-то будет возле нее и зимою!

Все еще лежа на спине далеко в море, в позе распятой на кресте, покачиваясь на волнах, поднятых белым катером, промчавшимся мимо, Анечка снова радостно смеется и вдруг представляет себе, как по правде начнет тонуть и закричит что есть духу: «Спа-а-а-си-и-те-е!» — и как Шенечка не выдержит и, забыв наконец о маме, и о своей конспирации, и о том, что не умеет плавать, бросится в море прямо в одежде и в панамке, и как, конечно, захлебнется тут же у берега, как их обоих спасут, как ему станет стыдно, что он не умеет плавать, и как под смех всего пляжа он начнет учиться плавать с детским разноцветным надувным крокодилом. Потом она плавно уходит в воду и, раскрыв широко глаза, плывет в красивой голубой воде, мягко изгибается во все стороны, передразнивая стройных разноцветных рыбешек, а когда снова выныривает на поверхность, то видит, что Шенечка очень быстро семенит взад и вперед вдоль берега, не решаясь ни крикнуть, ни войти в воду, и Анечка снова смеется и машет ему из воды блестящей румяной ногой…

Но когда последний краешек громадного красного раскаленного солнца медленно и тихо утопает в море — и только странно, почему тихо, почему морская вода не шипит и не исходит паром, вбирая в себя этот огненный жар, — когда стремительно упадает на землю черный южный вечер, воспламенив огромные низкие звезды, когда в темноте повсюду что-то шуршит, звенит, дрожит, шепчет и пахнет так, как будто все окатили из шланга духами, и когда, окруженная поклонниками и большими грустными бездомными собаками, которых она подкармливает возле пляжа остатками роскошных «пансионных» обедов тети Глаши, Анечка возвращается к дому, где снимает веранду, она почему-то очень сердится на Шенечку, который плетется далеко позади нее, рядом с мамой, весь обвешанный авоськами с персиками и помидорами, одеялами, полотенцами и надувными кругами.

Ночами ей часто снится Шенечка, которого все, и она сама, называют Алексеем Левицким, он шепчет ей на ухо слова Ромео из третьего акта, начала сцены пятой: «Привет, о смерть! Джульетта хочет так. Ну что ж. Поговорим с тобой, мой ангел. День не настал — есть время впереди», — и потом взмахивает руками и быстро и очень красиво плывет по воздуху стилем баттерфляй. В ее снах у Шенечки нет румянца во всю щеку, его волосы не завиваются колечками, и над верхней губой у него вместо светлого пушка — густая синяя тень, и всеми чертами, повадками он мучительно похож на кого-то, но на кого — Анечка никак не может догадаться, и утром она просыпается побледневшая, тихая и иногда, прежде чем почистить зубы, немного плачет.

Однажды вечером Шенечка догнал Анечку возле ее дома и, часто дыша и все время оглядываясь, скороговоркой (чему причиной было, конечно, не пренебрежение к ней, Анечка знала, а его положение при маме) сказал: «Анечка, мне совершенно необходимо сказать тебе вот что. Мы сейчас еще очень молоды и пока целиком зависим от родителей. Но если бы ты согласилась подождать до тех пор, пока мы оба начнем работать, я думаю, что тогда мы с тобой смогли бы пожениться».

Ничто не оскорбляет так старость, как беспечность. Ничто не обижает так юность, как расчет. Анечка обиделась. Впрочем, это нисколько ей не мешало порхать, как и прежде, по пляжу от одного кружка к другому, смеяться, петь своим тоненьким колоратурным сопрано военные песни, разгрызать на спор и на удивление всем грецкие орехи своими красивыми зубами, жевать подсоленную теплую кукурузу и все другое, чем ее щедрые любезные поклонники угощали, заплывать в море далеко за буи и любоваться ревностью Шенечки, словно привязанного к подолу мамы. И, глядя на