Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Кафедра в полном составе вышагивала по коридору на преддипломный просмотр. Соснин, обладатель лучшей на факультете готовальни, ночью помогал Гене Алексееву закончить тушевую обводку, а сейчас, посматривая на фланги гурьбы, догонял Художника; опаздывали в класс рисунка.

В точном соответствии с двусмысленным названием курса Бочарников и саму лекцию о «живописной композиции» читал вполне живописно, «живописал» словами.

Бочарников ценил композиционный дар Веронезе, любил повторять его сентенцию, уже услышанную Сосниным от Гены, которого «ввели в композицию» на четыре курса раньше: мы, живописцы, пользуемся теми же вольностями, какими пользуются поэты и сумасшедшие…

Сидели за мольбертами, хотя не рисовали, слушали.

Бочарников не собирался их вести от простого к сложному, не оскорблял поблажками – брал с места в карьер. Он лавировал между беспорядочно расставленными мольбертами с репродукцией «Обращения Савла» в вытянутой руке. Обносил каждого, неторопливо показывая, рекомендовал поскорей отправиться в Эрмитаж, повнимательней в дивное полотно всмотреться, ибо в нём, этом полотне, помимо собственно живописной композиции, мгновенно схватываемой взглядом, есть ещё и редкостная композиция скрытых движений и… и временных пластов…

– Кто знает, почему на холсте воцарилась такая паника? – остановился, хитро завертел головой.

– Путники брели по дороге, скакали на лошадях, кто в Дамаск, кто из Дамаска, вдруг услышали голос, – откликнулся всезнайка-Шанский.

– И откуда зазвучал голос?

– С неба! Из той точки, откуда упал пронзающий косой луч.

– Знаете ли кому принадлежал голос, сопровождённый на землю косым лучом?

Шанский, разумеется, знал.

– Вот она, свобода в понимании Веронезе! – улыбался, довольный эрудицией языкастого питомца; Алексей Семёнович на время откладывал репродукцию, упоминал поучительные неприятности с другим, из коллекции Дожей, полотном Веронезе – «Пир в доме Левия» вбирал композиционные фрагменты фрески великого… Бочарников пытался увлечь детективной историей о том, как инквизиция обвинила живописца в своевольных заимствованиях и искажениях канонических фрагментов из «Тайной вечери», подробно цитировал протокол венецианского трибунала, и, посмеиваясь, выделял то место из допроса художника, где Веронезе объяснял назначение в картине шута с попугаем на кулаке обычаем делать такие фигуры, пусть и противоречащие канону библейского сюжета, «для украшения», то бишь исключительно – для композиции… – Однако, «Обращение Савла», однако, – Бочарников снова взял репродукцию, облокотился на мольберт Соснина, – от видимых фигур, вчитываясь в композицию, нельзя не перейти к фигурам подразумеваемым, к фигурам художественной речи, а это на полотне не только диагональ луча с контрастным расположением – по другой, пересекающей луч диагонали – потока тел воинов, путников, это и переворот, опрокидывание этих тел у краёв картины, пространственно-временная метаморфоза. Улавливаете? Уже нет Савла, который приближался к Дамаску и услыхал голос Иисуса, взывавшего к нему с неба, но ещё нет и Павла, есть сама метаморфоза… чудо обращения фанатичного гонителя христиан в истового…

– У Караваджо есть своя версия «Обращения Савла»…

– Есть, есть! И не только у Караваджо, у Микеланджело тоже есть, хотя не станковая картина, фреска. Караваджо колористически эффектен, конечно, картина у него яркая, – отвечал Бочарников, досадуя уже, как показалось Соснину, на чрезмерность Толькиной эрудиции, неохотно отклоняясь по вине её от главной идеи, – но композиция у Караваджо не так глубока и сложна, как у Веронезе; какой-то ослепляющий красивостью цвето-световой залп, какая-то плакатность, раскинутые руки Савла намекают чересчур навязчиво на распятие. Возможно, Караваджо намеренно так писал, «Обращение Савла» и парное к нему полотно, «Казнь апостола Петра», предназначались для тесной и сумрачной церковной капеллы.

– Композиционные упрощения не спасли, Караваджо тоже судили.

– Ну-у-у, судили монахи: почему такая большая лошадь, почему Савл на земле, почему он в красной рубахе, – это был суд профанов, тогда как Веронезе судили… – грубые сильные пальцы, державшие репродукцию Веронезе, слегка подрагивали, как и выпуклые лиловые веки… плохо выбритая, с островками седой щетины, щека; пахло вином.

Душно, многим надоедало слушать, ворочались… нет, Художник, прижавшийся грудью к доске своего мольберта, внимательно слушал… Если продлить мысленно направление небесного луча, свет коснётся головы распростёртого у нижнего обреза картины чёрнобородого Савла, – догадался Соснин, – Савла, распростёртого у ног воинов, под копытами лошадей.

– Куча мала, где смешались кони, люди – вершина композиционного мастерства? – не без подвоха высунулся из-за мольберта Шанский.

– Пожалуй, одна из вершин. Перед вами – редкое, отнюдь не повествовательное, иносказание, неявная, противоречивая композиция впервые в искусстве живописи совмещает временные пласты, изображает смену временных фаз и потому пространственно столь сложна, что её навряд ли удалось бы пересказать словами, – как-то неуверенно повернулся к Шанскому; неуверенность объяснялась, наверное, исключительно тем, что, превознося Веронезе-композитора, его же как колориста Бочарников не очень-то жаловал, ворчал на бедность оттенков розового и тускло-алого цветов, пятна которых динамизировали, слов нет, изображение, но…

– Что же было потом, после чудо-композиции Веронезе, спад, спуск с вершины? Искусство композиции с тех пор катится в пропасть?

– У разных художественных эпох свои вершины.

– Вершины гармонии, вершины хаоса, предвещающего новые вершины гармонии? – задумчиво, как обычно, спросил Соснин.

– Не совсем, не совсем, – вздохнул, – вам подай схему, а схем на белом свете нет, не бывает. Вдумайтесь, почти в одну эпоху соседствовали какие вершины! – чудо гармонии, Рафаэль, и смутьяны – Леонардо, Микеланджело. Но разве смутьяны не творили гармонию?

– Идеал гармонии и дерзновения, взламывающие гармонию, могут уживаться в одном художнике? – вскинул ногу на ногу Шанский.

– Могут… почему нет?

– В разные периоды или одновременно? – уточнял Соснин.

– И в разные периоды, и одновременно, в искусстве чего только не случается!

– Алексей Семёнович, на позапрошлом, по-моему, занятии вы признали, что искусство идёт по кругу! Что будет потом, когда искусство покорит все вершины, – не унимался Шанский, перекинув ноги в другом порядке, – объясните, бога ради, что будет потом? Когда круг опишется полностью, круг разорвётся?

– Потом будет суп с котом, – отмахнулся Бочарников.

– Нет, серьёзно.

– Если серьёзно, то – обязательно суп с котом, такое заварится, не расхлебать… если же совсем серьёзно, то… едва исторический круг искусства описывается целиком, он – разрывается, и рождается вдруг художник, который говорит – всё, что до меня – моё! Но так-то многие умные художники готовы сказать, а этот, единственный, отважившись, добавляет: и то, что после меня – тоже моё! Новорожденный этот художник, примиряет враждовавшие направления, наново собирает в картине всё, что было, есть, будет, вмещает в ней весь постигаемый воображением мир.

– Вы знаете такого художника? – Шанский разволновался, зажевал язык.

– Знаю, – пожал плечами, повернулся к окну, сверкающе расписанному морозом; стало тихо, послышалось лёгкое потрескивание электросчётчика.

– И кто он, кто тот художник? – привстал от нетерпения, чуть не проглотив язык, Шанский.

– На сегодня, думаю, Филонов, – засмотрелся в окно, – умирал от холода, голода, но в картинах, написанных блокадной зимой, всё есть.

О Филонове не слышали, его не было в бызовском сундуке.

Ещё с полчаса Бочарников рисовал на доске трёхчастные членения холста, проводил какие-то линии, рассекающие и отсекающие, скрытому наличию коих была обязана картинная выразительность, внушал, что композиция, завязывая символические узлы, расширяет рамки известного, вводит в царство воображаемого, пытался втолковать, что композиция не знает мелочей; наклон копья в руке всадника, округлость лошадиного крупа могут не только очертить, но и раскрыть тайный смысл, хотя композиция, то бишь организация изображения, это всего лишь соотношение масс и пятен, светлого и тёмного, многоцветного и монохромного, вертикалей и горизонталей… довольно мутно объяснял как живописная композиция воедино сращивает в себе локальные композиции – контурно-изобразительную, колористическую, тональную.

– Обобщая, можно считать, что композиция, пусть и самая идейная, самая реалистическая – всего-то абстрактное соотношение масс и пятен?