Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– Обобщая, можно считать, что композиция, пусть и самая идейная, самая реалистическая – всего-то абстрактное соотношение масс и пятен?

– Можно, – с наигранной осторожностью посмотрел на дверь.

– А свет, Алексей Семёнович, свет, чтимый вами? Теологи уподобляют творение свету, бьющему из одного источника. Диагональный луч на холсте не чересчур ли прямолинейно взывает к смыслу? Как подсказка для несмышлёных, – Шанский загибал что-то сверхумное.

– Да, луч активизирует смысл, зримо его выявляет и направляет; свет, собранный в луч, заключён в узнаваемую форму, но невидимый, рассеянный свет повсюду… – Бочарников охотно повторялся.

Загрохотало железо «Спецчасти», со скоростью звука вбежал Сухинов с чайником, обежал привычным аллюром рисовальный класс, шумно открыл кран; вбегал стремительно, а задерживался надолго, подливал, сливал воду, опять подливал, по-птичьи обводя класс пытливым стеклянным глазом.

Соснин достал задание по начертательной геометрии.

Художник что-то быстро набрасывал.

Шанский листал брошюру «Враждебные идеи абстракционизма».

Сухинов, наконец, выбежал с наполненным чайником.

– Композиция наделяет живопись речью, – провозгласил Бочарников, пожалуй, главное из того, ради чего мурыжил их второй час, – композицией картина рассказывает о себе самой, выбалтывает на особом языке многое из того, что красящей кистью и не подлежит изображению вовсе… Композиция выявляет глубинные смысловые планы картины.

– Содержание зашифровано в форме?

– В искусстве всё – форма!

Соснин отодвинул чертёж.

– Смотреть картину – значит читать, читать на неведомом языке, – дожёвывал Бочарников, с опасливым интересом посматривая на самых подкованных, Соснина и Шанского, ждал последнего вопроса с подвохом перед звонком.

Шанский ждать не заставил, захлопнул разоблачительную брошюру и шлёпнул ей по мольберту. – Алексей Семёнович, живопись – это искусство пространственное, а литература – вроде бы временное, как же… Соснин вздрогнул, конечно, Шанский опередил, задал вопрос, его вопрос.

– На то и композиция, чтобы одно в другое переводить, – Бочарников свёртывал в трубку репродукцию Веронезе, – именно живописная композиция опознаёт и выявляет в пространственном временное…

Как всякий изобретатель, чью прозорливость не оценили, Зметный до конца своих дней ощущал несправедливую ущемлённость. Докторскую не защищал – тихо дополнял, уточнял свой не нужный никому метод, даже, признался Соснину, название для диссертации, точное настолько, чтобы самого удовлетворило, не смог придумать. Коллеги пожимали плечами – жаль, свихнулся Евсей. Ещё б не свихнуться! Готовились возвести грандиозный Дворец Советов, но и разбираться не стали в методе, сочли саму идею несвоевременной.

Храм Христа Спасителя взорван.

Вырыт гигантский котлован.

Заложены фундаменты.

Никого, однако, не заботило снятие перспективных искажений стометровой фигуры поднятого на трёхсотметровую высоту вождя.

Никого, кроме Зметного! Его, когда ещё в острых ракурсах увидевшего шедевр Лишневского, изводила новая задача, от решения её теперь зависела судьба величественного памятника Социализму. Наклонил картинную плоскость, третью точку схода забросил в небо… и стал пленником методики, поневоле уродующей действительность.

После занятий аудитория быстро пустела, а Зметный, словно не замечал часов, поудобнее усаживался у безнадёжно разваливавшейся учебной перспективки Соснина, который не успел смыться.

Тускло светили лампы, хлопали крышки узких чёрных столов.

Было душно, почему-то – тревожно.

Удивительно, ошибочную перспективку Зметный выправлять и не собирался, зеркальце не доставал, почему-то с ласковым заискиванием поглядывал на Соснина, долго, чуть ли не с удовольствием заплетал ноги столь замысловатым узлом, что, подумалось, вовек не расплетёт… ухватившись за край стола, придвинулся; неприятно пахнуло старостью… затхлостью…

Заканчивался семестр, последняя возможность поговорить?

Но почему Зметный обрёк именно Соснина, не шатко, не валко овладевавшего начертательной дисциплиной, на выслушивание своих творческих излияний? Именно к нему испытал доверие?

Евсей Захарович бесстрашно вытащил из портфеля знакомую потёртую папочку, из неё – несколько пергаментов с давними тушевыми эскизами искажённой скульптуры. На желтоватых, как кожа на голом черепе, пергаментах красовался монстр с пухлыми членами, прогрессивно перераставшими от обутых в тупорылые ботиночки ног к округлой глыбище головы.

Монстр вселял запоздалый ужас.

Если бы от автора святотатской карикатуры случайно не отмахнулись по занятости кровожадным энтузиазмом, чистосердечные пытливые изыскания стоили бы доценту жизни… Соснин почувствовал себя старше, опытнее хворого старика, так и не избывшего ребячьей доверчивости.

Неужели всё ему сошло с рук…

– Евсей Захарович, кому-то раньше показывали?

Лицо Зметного исказила мучительная гримаса, которая перетекла в пренебрежительную ухмылку… молча, будто бы задержав дыхание, уставился красными огонёчками зрачков в глаза Соснина, смотрел с сожалением, нежностью… и благодарностью за хоть какой-то отклик. Наконец, прокрутив что-то в памяти, возможно, что-то страшное, давно терзавшее – лицо снова исказилось гримасой – выдохнул еле слышно: я дошёл до самого Иофана, а тот…

Святая простота! – не понял, почему Иофан после первой беседы запретил его пускать в мастерскую; повезло ещё, что не сдал ОГПУ.

В эскизах угадывалась иступлённая трагедийность.

Неразрешимое противоречие терзало находчивый, но упёршийся в тупик ум.

– Ноги с учётом дополнительного коэффициента искажения укорочены, а туловище удлинено, и без того большую голову пришлось значительно увеличивать, заодно это давало бы функциональный эффект, возрастала бы вместимость расположенного в голове лекционного зала… правда, протяжённость лифтовых шахт и лестниц, которые располагались бы в туловище и шее…

Гм, рациональное зерно… не голова, а Дом Советов.

– Уродства скульптуры выправил бы обман зрения, который обеспечивали законы перспективы, – всё ярче разгорались красные огоньки в зрачках, пока Зметный растолковывал тонкости строгого искусства пространственного вранья во имя правдоподобия… – Метод обратной пропорциональной коррекции, конечно, не лишён графо-аналитической сложности, – увлекался он, – зато принцип прост! Хотите взгромоздить головастое божество чёрт-те куда? Что ж, будьте тогда любезны выявить вероятные деформации поднятой в облака фигуры и загодя снять их корректирующим искажением при формовке, дабы избежать перекошенного зрительного эффекта после водружения венчающей фигуры в высокое положение…

Вошла уборщица с ведром и шваброй, открыла форточку

Слушая пояснительную абракадабру, рассматривая непростительные эскизы, Соснин растерялся, потом, вспоминая, поражался одержимости Зметного, который такое придумал в такие годы и шёл, шёл к цели по краю пропасти, как лунатик по карнизу.

И нельзя было не поразиться мистической нерасторжимости символа и абсурда, возникающей даже при мысленной попытке материализации символа? Неужто трогательный Евсей Захарович, пусть и не от мира сего, но понаторевший в путаных отношениях иллюзорного и реального, бестрепетно опускал идола из поднебесья в земную жизнь?

Снять корректирующим искажением… легко сказать.

Разве не оскорбило бы уродство божества всемирного пролетариата лучшие чувства отдельных пролетариев, допущенных это божество отлить в бронзе? И разве, испугавшись ли, возмутившись научно выверенными надругательствами, не сбились бы с верного курса пилоты аэропланов, дирижаблей и геликоптеров, которым, судя по иллюстрациям к победившему на конкурсе проекту Иофана, надлежало радостно бороздить лазурь близ венчающего Дворец бронзового вождя?

Абсурд воплощённого символа расширял курьёз до метафоры жизни, присягнувшей утопии.

Гипотеза будущего?

Когда Соснин пересказал Шанскому то, что увидел, услышал, Толька долго жевал язык, наконец, промолвил. – Это нечто большее, чем пространственная теория, но что это, что? Не пойму. Евсею Захаровичу я лишь готов предложить шикарное название для докторской диссертации: «О научных подходах к разглядыванию идола, вознесённого в поднебесье»

Шелушения на лысине, пушок на впалых висках, безжизненная отслаивавшаяся от черепа кожа… незабвенный клоп на рукаве.