Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– Медвежья услуга, – ворчал, когда Гуркин покидал его подрамник, Шанский, – надпись так хороша, кусты так буйно вымахали, что мой бессмертный проект померк.

И заодно Гуркин выдумывал на консультациях жалкие вспомогательные формулы рациональных потребностей, ему хотелось поставить пределы произволу неопределённости. Жилая площадь не должна превышать пятнадцать квадратных метров на человека – излагал он рождавшуюся на глазах слушателей теорию.

– Почему? – мог неосторожно спросить Соснин.

– У нас с женой двухкомнатная квартира больше тридцати метров, так не убрать, всюду барахло навалено, сор… хотим поменяться…

– Не рациональнее ли жену сменить, чем квартиру? – съязвил Шанский.

У Гуркина от обиды вздулись жилы на шее, задохнулся кашлем, полез в карман за папиросами.

Чтобы поскорей улизнуть курить, Гуркин торопливо переходил от стола к столу: тут у вас сыровато… тут суховато… И, доставая пустевшую пачку «Беломора», последнюю сигарету клал машинально за ухо, предпоследнюю… подолгу откашливался, бубнил об обязательной прокладке двух слоёв толя под мауэрлатом, машинально рисовал огрызком карандаша высунувшиеся из-под карниза резные кобылки, опять – Леонардовского человечка, и вовсе уж ни к селу, ни к городу – вдогонку проекту автобусной остановки? – коринфскую капитель. А дрожавшие пальцы левой руки сладострастно обминали папиросную гильзу.

– Дело табак! – шептал Шанский.

Всё это вместе называлось «Введением в архитектурное проектирование».

Многие считали, что деканат сдался зря.

Час в тёмной аудитории, взрезанной лучом волшебного фонаря, посвящался причудливому смешению трёх дисциплин – «введения в архитектуру», знакомившего с ордерной системой и каноническим набором её деталей, «введения в архитектурное проектировавание», помимо прочего, вроде искусства шрифта, знакомившего с кое-ками практичными навыками компоновки, и «введения в историю градостроительства»; история, в отличие от ордерных премудростей, у Гуркина получалась совсем уж субъективной, если угодно, куцей, так как Олег Иванович ограничивался лишь упоминаниями обязательных европейских площадей и соборов, пробегался по ансамблям античного и – скороговоркой, будто б для проформы – папского Рима. Затем с ним случались косноязычные взрывы восторга, он переносился во Флоренцию.

Сколько раз видели и слышали на лекциях Гуркина одно и то же! Как он мог неизменно дрожавшим от волнения голосом всё это повторять?

– Почему Флоренция, где нет любимого им классицизма? – шли по коридору, – почему тогда, к примеру, не Рим?

– В Риме барокко! – смеялся Шанский; и то правда, Олег Иванович не терпел барокко, вольничавшее с ордерными догматами.

Лекции казались чем-то излишним. – У Гуркина блажь, Гуркин, – припечатывал Шанский, – компенсировался за «Постановление…», они-то при чём? Вот и бесились в спасительной темноте… как же далека от них была чёрно-белая, просвеченная насквозь Флоренция, мёртвый груз рустов, карнизов, куполов.

Но… Неожиданное но! Соснин, хотя его и причисляли на факультете к отъявленным «левакам», и тот к собственному изумлению встрепенулся, когда Зиночка протолкнула в кассету фонаря панорамный кадр, снятый с какой-то высокой точки – с мраморными надгробными скульптурами и плитами спереди, сквозь цветущие кусты. Там, за рекой, за светлыми фасадами набережной, купол плыл над слоистыми крышами дворцов и домов; такой упругий, телесный.

И совсем не трудно было, потянувшись кистью к воображаемой палитре, увидеть терракоту черепицы, ультрамарин гор, лазурь неба.

Во Флоренции Гуркин знал все улочки-закоулочки, хотя там никогда не бывал, вообще за границу не выезжал. Он – будто бы именно он, не Брунеллески! – возился с куполом Санта Марии…, выкладывал стены палаццо, лепил карнизы. И вживался в историю. Сколько ударов кинжала помнило его сердце, сколько смертельных доз яда переварил желудок! Он, флорентийский старожил, не только свидетельствовал об исторических передрягах и жестокостях, почему-то разбудивших дерзкий творческий дух, не только тайно посягал на авторство чудесных дворцов, церквей – не отсюда ли волнение, дрожь в голосе? – но и был вечным изгнанником этого дьявольски-прекрасного города-государства, хотя верил, что когда-нибудь непременно в него вернётся. Ведь не обязательно на еженедельных лекциях, даже и в колхозном амбаре с протекавшей крышей, где на сколоченных наспех нарах обживался вывезенный на уборку картошки курс, он, кое-как обсохнув у печки, накурившись и накачавшись кипятком из закопченного алюминиевого чайника, принимался с горевшим взором рассказывать на сон грядущий о флорентийских правителях и художниках; его ничуть не смущали возня на нарах, равнодушный гул голосов, повизгивания, смех.

Не слишком ли просто Шанский объяснял Гуркинскую, болезненно-запойную, как казалось, страсть? – да, компенсация за «Постановление…», да, поклонение полигону искусств, где сочиняли трактаты и строили блистательные теоретики и практики ренессанса, наследники столь почитаемого им ордерного канона, да и поиски земного рая, которыми пробавляются недалёкие, уязвлённые собственною судьбой мечтатели, могли, надо думать, привести его во Флоренцию, но…не хватало ещё чего-то.

У Гуркина, в запертом на ключ стареньком шкафу красного дерева, задвинутом в стенную нишу кабинета архитектуры, хранилась картонная коробка с переведёнными на стеклянные пластины фотографиями итальянских памятников, преимущественно Флорентийских.

Фото, судя по экипажам и одеждам фигур, случайно кадром увековеченным, дореволюционные, поражали резкостью, чёткостью и какой-то нестандартной, не свойственной учебным пособиям компоновкой – острые фрагментарные ракурсы, наползания одной формы на другую. Гуркин своими стеклянными фото очень гордился и дорожил, направляясь на лекцию с указкой подмышкой, всегда держал коробку обеими руками перед собой, чтобы не дай бог не уронить, с торжественной осторожностью нёс хрупкое сокровивище по длинному казённому коридору из кабинета архитектуры в аудиторию, откуда, благо заранее погасили свет, неслись дикарские вопли; стуча каблучками, его догоняла и перегоняла лаборантка Зиночка, её появление в аудитории означало…

Гуркин бережно ставил коробку у волшебного фонаря, возвышавшегося в проходе между торцами длинных столов, сам снимал крышку с коробки и доставал лежавшую сверху, кое-где порванную на сгибах карту центрального ядра Флоренции, когда-то, очевидно, прилагавшуюся к путеводителю. Отдышавшаяся Зиночка машинально вставляла первую пластину в кассету и нажимала кнопку, Гуркин замирал у маленького засветившегося экрана. Добиваясь хотя бы относительной тишины, трижды ударял о пол толстым концом указки, ему не терпелось начать.

Покачавшись, на экране застывал вертикальный кадр, более чем странный… Почти вся нижняя половина кадра почему-то отводилась мощению площади, а верхнюю половину занимали, вытесняя небо за обрез кадра, два фланкировавших узкую, уходящую в острую перспективу улицу, дома; тот, что пониже, слева, четырёхэтажный, тот, что повыше, справа, трёхэтажный; чуть спереди выделялся наложившийся на угол левого дома конный памятник – беломраморный, с бронзовой доской, пъедестал, чёрный обведённый по лекалам конский зад с длинным хвостом, чёрная прямая спина всадника с вытянутой рукой… властной рукой Великого Тосканского Герцога Фердинандо 1…

Словно извиняясь за фотографа, который, оказывается, выбрал для съёмки отнюдь не главное на прославленной площади, Гуркин попросил Зиночку убрать кадр и подложить под нижнюю рамку фонаря карту, затараторил, фехтуя указкой. – Площадь обрамляют с трёх сторон воздушные арочные галереи, вот, – выпад, укол указки, – Воспитательный дом, творение Брунеллески, напротив, – опять выпад с уколом, – Дворец Слуг Девы Марии, построенный Антонио Сангалло и Баччио Аньоло в подражание Брунеллески, а это – сама церковь Сантиссимо Аннунциата или Благовещения Девы Марии, давшая название всей площади, перестроенная Микелоццо, затем – Антонио Манетто, который вместе с Леоном Баттиста Альберти придал окончательный вид круглой кафедре… Здание же, расположенное на углу улицы Серви, – Гуркин ткнул указкой в надпись на карте, – via de Servi, – палаццо Грифони, выстроенное Амманати… – неожиданно он задрожавшим голосом попросил Зиночку убрать карту, вернуть на экран кадр с конским задом и спиной всадника и, когда кадр вернулся, словно на сей раз оправдывая выбор фотографом именно этой видовой точки, обратил внимание аудитории на то, что вскинутая рука Фердинандо 1 направляла взгляд в перспективу улицы Серви, туда, где карнизы домов сжимали силуэт купола.