Слово атамана Арапова - Александр Владимирович Чиненков

– Опасаюсь, как бы нас пурга не захватила в пути. А энто страшно.

– Неушто мы отступим перед пургой? – забеспокоились люди. – Пути назад нету…

– Я не к тому сказал, браты. Отступать мы не будем. Да и некуда отступать-то.

Люди с живым интересом смотрели на Борисова.

– Чуешь в себе силы, а? – спрашивали они.

И Петр вновь почувствовал силы. Уж кто-кто, а он не отступит. Пурга началась в середине дня. Как-то разом налетел, рванул ветер, закрутился крупный снег, стало тепло, как вечером. Колючий вихрь бил в лицо, налетая сбоку, со спины, на глазах заметал свежий след – и чуть упадет человек, на нем уже целая гора. В этой горячей снеговой постели можно остаться навеки.

Строй беглецов разбился – в двух шагах ничего не видно. Отряд растянулся цепью. Впереди шел Петр Борисов, посохом прощупывая снег. В проложенные им следы ступал весь отряд. Шли с трудом: ступишь в пробитую ямку, а потом вытягивай ногу и снова заноси ее вперед, в следующую. Шли с полузакрытыми глазами, втянув голову в плечи, стараясь повернуться к ветру боком, но все-таки шли, прикладные невероятные усилия.

Петр упал, но затем тут же вскочил. Его подняла воля – физические силы были ни при чем. Отряд продолжал двигаться вперед, даже не заметив потери вожака. Борис пошел, вглядываясь в темнеющие перед ним спины. Вот кто-то споткнулся, упал, поднялся, пошел дальше. Петр догнал его.

– Давай ружо, – сказал он и, придвинувшись вплотную, заглянул в лицо беглеца: это был парнишка-шутник. Но сейчас он выглядел виновато, жалобно. – Ах ты, сукин сын! А ну, ружо отдай, говорю.

Парень хотел, но не мог прекословить. Петр взвалил на себя его мешок и ружье.

– А ты-то как? – пересиливая ветер, прокричал он.

– Как зришь.

Они пошли дальше. Борисов вдруг осознал, что помочь человеку иногда приятно, даже если помогать приходится через силу.

Два дня бушевала в степи пурга. Отряд пробивался сквозь пургу без единого отставшего или обмороженного. Борисов прокладывал путь, Закирка шел сзади, карауля отставших.

Ночевали в ямах, но уже не отапливаемых кострами, так как негде было сыскать хворост. Вскоре всем стало ясно, что отряд сбился с пути. Но утешала мысль, что их вряд ли сыщут в степи, ведь след надежно переметен снегом.

Беглецы пробивались к цели со все возраставшими трудностями. А цель была одна – Яицк. Только там они могли вздохнуть свободно, растворившись среди казаков.

Погода была на редкость неустойчива. То пурга, то мороз, то пурга и мороз вместе, то ветер без снега, то снег без ветра, то ветер и снег вместе. И тогда Борисову казалось, что он не сделает ни шагу больше, что он свалится на месте. Но он шел, тащил, падал, снова шел и снова тащил. Он научился отвлекать себя, чтобы меньше чувствовать утомление. Он вспоминал разные случаи из далекого детства. Только о своих скитаниях и о каторге не хотел вспоминать.

Наступил тридцатый, наверное, самый трудный день похода.

Выбившийся из сил Петр слышал редкие возгласы, тяжелое дыхание людей, скрип снега под валенками, скрип трущихся ремней, визг ветра, но все это как сквозь стекло, отдаленно и невнятно. Ноги все еще продолжали борьбу с сугробами. Серый туман становился все гуще – вечерело. Привалов давно не было, и никто не хотел их – после привала тяжелее. Метель крутила ожесточеннее, все убыстряющимся темпом.

И вдруг Закирка пропал во мгле. Было почти невозможно повернуть назад – каждый пройденный шаг был подвигом. Но Борисов все-таки повернул назад, натыкался на согнувшихся белых людей, с трудом различая их лица.

Закирки не было.

Петр шагал, проваливаясь в снег, по уже пройденному пути, обшаривая сугробы обледеневшими руками. Он был уверен, что Закирка упал, что его занесло, что он где-то здесь, вот тут, и, может быть, уже замерз. Но вдруг он увидел татарчонка живым и неутомимым: едва видимый под грузом двух мешков и ружей, он под руку тащил спотыкающегося, обессилевшего парня. Парень был выше его на голову.

– Чертяка живучий!..

Сразу все стало безразлично. Борисов не стал разговаривать с ним и пошел вперед сквозь метель по пробитым в сугробах следам, снова одолевая уже пройденные шаги.

Стемнело. Затихла метель. По засыпанному снегом пути шла масса людей. Она чувствовалась по громкому дыханию, по скрипу снега, по скрипу ремней.

Петр шагал, не открывая глаз, – все равно ничего не видно, пусть отдохнут веки. Но что это? Неужели правда?.. Он встрепенулся, остановился и вдохнул воздух. Если не померещилось, то он почуял запах дыма.

Вошли в лес. Затем шагали еще версту, другую, третью промеж огромных спящих деревьев. Около Борисова возник Закирка:

– Слышь, Петряй, ты дым, случаем, не чуешь?

Петр улыбался и тоже принюхивался. Временами ему начинало казаться, что он ошибся. Но и другие озабоченно крутили головами, явно принюхиваясь. Должно быть, какое-то поселение в глухом урочище? Кто-то радостно:

– Хлопцы, а я большу реку вижу!

Люди пошагали быстрее. Выпрямились спины. Никто уже не падал. Никто не отдавал свои изрядно опустевшие мешки и ружья.

Прошли еще версту. Говоривший про реку не ошибся: вскоре люди вышли на крутой берег замерзшей реки.

Конечно же, он не являлся конечным пунктом их пути. За месяц беглецы не встретили ни одного поселения, что вселило в их души немалую тревогу. Запах дыма, приведший их к реке, больше не манил к себе людей, растворившись в воздухе. Измученные переходом, разочарованные каторжане решили сделать большой привал. Поужинали. Затем Борисов отправил пятерых на охоту, а остальных заставил копать ямы для ночевки.

К вечеру развели большой костер и расположились вокруг него, чтобы каждый поделился своим мнением о настоящем и будущем.

Поначалу было весело. Все как будто сговорились не замечать плохого. С азартом горланили тюремные песни, смеялись каждой пустячной шутке. Только Борисов лежал неподвижно на стареньком одеяле, уткнув лицо в руки, – не то спал, не то грустил о чем-то.

– Братуха, как те здеся? – обратился один из беглецов к другому.

– Я те не братуха, – сердито буркнул тот. – Брехали, в Яицк идем, а пришли…

– Что до меня – я отсюдова ни ногой. Дудки! – заговорил третий. – Здеся останусь.

– Дурья у тя башка, Данила, – ухмыльнулся Закирка. – Што на берегу в ямке до весны куковать будешь? Гляди, задница-то примерзнет к сугробу!

Вновь заговорил первый каторжанин, которого звали Степаном Бочковым. Он очень мерз, кашлял, сидел у костра притихший, закутанный в какой-то кусок ткани:

– Я тож против ухода отсюдова. Мы щac в безопасности. Надо б весны дождаться, а там видать