День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Один раз вечером, после ужина Роджер сидел у маэстро в кабинете в окружении произведений искусства (власть, ставшая красотой), которые больше не могли дать хозяину чувства комфорта.
– Мистер Фрейзиер, – маэстро, – жизнь семей напоминает жизнь наций: каждый борется за отмеренное ему количество воздуха и света, за пищу и территорию и в особенности за предназначенную ему часть обожания и внимания, что мы именуем славой. Это как в лесу, где каждое дерево должно заполучить свой луч солнца, свою порцию влаги. Известно, что некоторые растения выделяют при этом ядовитые вещества, которые губительны для всех, кроме них самих. В каждой здоровой, полной жизни семье, мистер Фрейзер, есть тот, кто должен расплатиться по ее долгам.
София переживет их всех. Много лет спустя, когда Роджер с сестрами навещал ее, она никого не узнавала. Когда Лили тихо пела ей ее любимую песню, она сказала: «У меня была сестра, которая пела мне это». Ей все время казалось, что она находится в Гошене, и хотелось объяснить Роджеру, что многие относятся к Гошену со страхом и стыдом, но он сам может убедиться, насколько в этом месте чудесно: много деревьев, ухоженные лужайки, поют птицы, скачут белки. София принимала своих посетителей с торжественной любезностью, но уже через полчаса доводила до их сведения, что очень занята, что пациенты ждут, когда она уделит им внимание, и показывала на дюжину кукол, заметив, что пока они прикованы к постели, но скоро поправятся. Сиделки говорили, что каждое утро она одевается с особой тщательностью, потому что ожидает посещения своего отца, а каждый вечер добивается обещания разбудить на следующий день как можно раньше по той же причине. Только от одного посетителя она сбегала и не просила приехать снова. София не переносила запаха лаванды.
Роджер отвел Софию на кухню и посоветовал выпить стакан горячего молока, а сам пошел в гостиную, где мать занималась шитьем.
– Мама, я задержусь в Чикаго еще на год, а потом перееду в Нью-Йорк. Ты сможешь не закрывать пансион еще год – или полтора, – а потом приехать ко мне туда?
– О, Роджер! Я никогда не брошу «Вязы». Нет, ни за что!
– Но ведь пансион…
– Мне нравится заниматься пансионом.
– Следующей осенью Софии предстоит уехать в школу.
– Я из Коултауна не уеду.
– Думаю, что к тому времени либо мне, либо Лили придет письмо от папы.
Она помолчала, потом тихо сказала:
– Если так, то я, конечно, поступлю как решит ваш отец. Мне нравится это дело. Пансион приносит деньги. Меня греет сама мысль, что эти деньги когда-нибудь смогут пригодиться вашему отцу.
Опершись локтями на колени, он наклонился к ней.
– Мама, ты пойдешь со мной к миссис Лансинг на Рождество?
Она оторвалась от шитья и посмотрела ему прямо в глаза.
– Роджер, пока твой отец не вернется, я никогда не выйду за ворота «Вязов».
– Ты так ненавидишь Коултаун?
– О нет.
– Тогда почему?
– Мне не о чем говорить со всеми этими людьми, а им нечего сказать мне. Все самое лучшее в моей жизни случилось в этих стенах.
– И самое худшее тоже.
– Я этого не помню, а счастливые моменты всегда со мной. Мне не хочется, чтобы что-то вмешивалось в мою жизнь и мешало их ощущать.
Прошло семь лет, и миссис Уикершем, сидя на своей террасе в Манантьялесе, прочитала – то есть скорее всего ей прочитали, потому что зрение у нее сильно ухудшилось, – что американская оперная дива мадам Сколастика Эшли, солистка «Ковент-Гардена», дочь несправедливо осужденного Джона Эшли из Коултауна, штат Иллинойс. Заметка в сан-францисской газете напоминала читателям, что настоящий убийца признался в преступлении, но вот о судьбе беглеца все так же ничего не известно. После долгих раздумий миссис Уикершем надиктовала длинное письмо – этой цели было отданы все утренние часы четырех дней, – которое потом было отправлено на адрес мадам Эшли в Лондон. В заключение миссис Уикершем написала: «Я уверена, что если бы ваш дорогой отец остался жив после лета 1905 года, то обязательно написал бы мне!» Дрожащей рукой была выведена подпись: «Ада Уикершем».
Довольно скоро, после того как прочла это письмо, Беата закрыла «Вязы» и переехала в Лос-Анджелес. Там купила и отремонтировала полуразрушенный особняк, исключительно из-за его местоположения: недалеко от центра города, на живописном холме. Вывеска на особняке гласила: «Пансион «Буэна-Виста». Комнаты внаем со столом». Грунт под домом постоянно сыпался и оползал; с соседскими строениями дела обстояли и того хуже. Постояльцы пансиона представляли собой разношерстную компанию – офисные сотрудницы, вдовы с ревматизмом, вдовцы с астмой, – люди, оказавшиеся на обочине жизни. Ее кухня постепенно приобрела некоторую популярность: несколько бизнесменов даже образовали что-то вроде клуба и пять раз в неделю преодолевали два длинных пролета крошившейся под ногами бетонной лестницы, чтобы посидеть у нее за ленчем. Но Беате не хотелось превращать столовую пансиона в ресторан, и поэтому к столу за ужином собирались только постоянные квартиранты. Трое ее детей предложили ей материальную помощь и в качестве подарка хотели купить дом в Пасадене, но Беата решительно воспротивилась: предпочитала оставаться независимой. В 1913 году Констанс с мужем отправились в кругосветный круиз, чтобы организовать поддержку одной из общественных кампаний, и оставили с ней на полгода своего маленького сына. Счастью Беаты не было предела, и когда пришла пора расставаться, и внук и бабушка заливались слезами.
Время от времени кто-то из постояльцев мог уехать тайком, прихватив с собой постельное белье и что-нибудь из столового серебра. А одна супружеская чета и вовсе исчезла, бросив своего глухонемого трехлетнего сынишку. Беата отдала мальчика в специальную школу, освоила азы сурдопедагогики и, в конце концов, усыновила его. Казалось, что истинное призвание Беаты – воспитание внуков. Джейми помогал ей по дому, оставался с ней до
