Люди книги - Джеральдина Брукс

Сначала Лола не поняла албанский выговор Стелы. Женщина отбросила кружевную паранджу, закрывавшую лицо, и повторила приглашение, жестом изобразив, что наливает кофе из джезвы. Лола радостно согласилась: на улице было холодно, а она весь день на ногах. Стела поманила девушку в квартиру и пошла к мангалу, в котором тлели угольки. Положила в джезву молотый кофе и дважды довела до кипения.

От густого аромата у Лолы потекли слюнки. Она посмотрела по сторонам. Никогда не видела столько книг. Стены квартиры были уставлены ими от пола и до потолка. Квартира, хоть и небольшая, но обставлена с большим вкусом. Низкие деревянные столы, инкрустированные перламутром в турецком стиле, а на них опять же раскрытые книги. Натертые мастикой полы согревали красивые домотканые коврики килимы. Сверкала медь старинного мангала, накрытого полукруглой крышкой в полумесяцах и звездах.

Стела вернулась и подала Лоле тонкий фарфоровый филджан, тоже с полумесяцем и звездой на дне. Стела высоко подняла джезву и длинной темной струей налила горячий кофе. Лола обхватила ледяными пальцами чашку без ручки и почувствовала как ароматный дымок дохнул в лицо. Она потягивала крепкий кофе и смотрела на молодую мусульманку. Даже дома волосы Стелы были забраны назад под белоснежным шелком, сверху платок красиво покрывала кружевная паранджа, готовая опуститься, как только того требовала скромность. Красивая женщина — темные глаза, белоснежная кожа. Лола с удивлением поняла, что они примерно одного возраста. Сердце кольнула зависть. Руки Стелы, державшие джезву, были гладкими и белыми, а не красными и шелушащимися, как у Лолы. Как хорошо жить в красивой квартире, да еще когда за тебя делают тяжелую работу.

И тут Лола заметила фотографию в серебряной рамке. На ней была запечатлена молодая женщина, должно быть, в день свадьбы, правда, на лице ее не видно было радости. Мужчина рядом с ней высок и солиден, в длинном черном одеянии, на голове феска. Но судя по всему, он раза в два старше невесты. Вероятно, брак по расчету. Лола слышала, что, по албанским традициям, невесты должны были в день свадьбы неподвижно простоять от рассвета до заката. Им запрещалось принимать участие в празднестве. Даже улыбка считалась нескромной и предосудительной. Лола привыкла к бурным изъявлениям радости на еврейских свадьбах, а потому не могла представить себе таких обычаев. Неужели это правда? Может, это только слухи, которыми сознательно разделяют разные общины? Присмотрелась к фотографии, и ее зависть угасла. Она, по крайней мере, может выйти замуж за молодого и сильного мужчину. Такого, как Мордехай.

Стела увидела, что Лола рассматривает фотографию.

— Это мой муж, Сериф эфенди Камаль, — сказала она.

Она улыбнулась и слегка покраснела.

— Вы его знаете? Большинство людей в Сараево, кажется, его знают.

Лола покачала головой. Не существовало никаких точек пересечения между ее бедной неграмотной семьей и Камалями, большим и влиятельным кланом мусульманских алимов, ученых. Камали дали Боснии много муфтиев, высших духовных лиц.

Сериф Камаль изучал теологию в университете Стамбула, а восточные языки — в парижской Сорбонне. Он был профессором и старшим чиновником в министерстве по религиозным вопросам, после чего его назначили главным библиотекарем в Национальном музее. Он говорил на десяти языках, написал учебники по истории и архитектуре, хотя его специальностью было изучение античных рукописей. Страстью Серифа была литература: лирическая поэзия, написанная славянами мусульманами на классическом арабском языке, но в форме сонетов Петрарки. Этот вид стихосложения был принесен на Далматинское побережье двором Диоклетиана.

Сериф откладывал брак, поскольку был увлечен учебой, а женился, просто чтобы от него отстали доброжелатели из его окружения. Отец Стелы выучил его албанскому языку. Старый профессор начал расспрашивать его о затянувшемся холостяцком образе жизни. Сериф шутливо ответил, что женится, но только если его друг отдаст за него одну из своих дочерей. Не успел Сериф опомниться, как у него появилась невеста. Прошел год, и он до сих пор дивится тому, что счастлив с юной супругой. Особенно после того, как та призналась, что беременна.

Стела подготовила и аккуратно сложила грязные простыни и одежду. Подала их Лоле несколько неуверенно. До сих пор она сама стирала и не собиралась прибегать к чужим услугам. Но теперь она ждала ребенка, и Сериф настоял на том, чтобы она себя поберегла.

Лола взяла корзину, поблагодарила Стелу за кофе и ушла.

Растаяли снега, и в апрельское утро с гор донесся запах травы. «Люфтваффе» насылали на Белград бомбардировщики, волну за волной. Границы пересекли армии четырех враждебных народов. Не прошло и двух недель, как югославская армия капитулировала. Еще раньше Германия объявила Сараево частью нового государства. «Теперь это Независимое государство Хорватия, — объявил назначенный нацистами лидер. — Оно должно быть очищено от сербов и евреев. Им сейчас здесь не место. Камня на камне не останется от того, что когда-то им принадлежало».

16 апреля немцы вошли в город, и в следующие два дня разорили еврейский квартал. Все, что представляло хоть какую-то ценность, было украдено. Пылали старые синагоги. Антиеврейские законы о «защите арийской крови и чести хорватского народа» означали, что отец Лолы, Луджо, не может больше работать в министерстве финансов. Его направили в рабочую бригаду с другими евреями, даже со специалистами, такими как фармацевт, отец Исаака. Всех заставили прикрепить желтую звезду. Маленькую сестренку Лолы, Дору, исключили из школы. Семья, и всегда-то бедная, теперь могла рассчитывать только на жалкую мелочь, которую зарабатывали Лола и Рашель.

Стела Камаль была встревожена. Ее муж, обычно такой вежливый, обеспокоенный состоянием ее здоровья, за последние два дня едва перемолвился с ней парой слов. Из музея он вернулся домой поздно, почти не притронулся к ужину и закрылся в кабинете. За завтраком почти все время молчал и рано ушел. Когда Стела решила прибрать у него в кабинете, обнаружила, что стол завален бумагами, некоторые из них сильно исправлены, многие предложения вычеркнуты. Часть бумаг скомкана и брошена на пол.

Обычно Сериф работал спокойно, и стол у него всегда был безупречен — полный порядок. Стела почти виновато разгладила один из выброшенных листков. «Нацистская Германия — клептократия», — прочитала она. Такого слова она не знала. «Долг музеев — сопротивляться разграблению культурного наследия. Потери во Франции и Польше можно было бы предотвратить, если бы директора музеев не облегчили немцам грабеж. Вместо этого, к нашему стыду, наша профессия стала одной из самых пронацистских в Европе…» Больше на листе ничего не было написано. Стела подняла еще одну скомканную бумажку. На ней был жирно подчеркнутый заголовок: «Антисемитизм чужд музеям Боснии и Герцеговины». Похоже, это была статья либо открытое письмо, осуждающее антиеврейские законы. Здесь тоже было много начиркано, но Стела смогла кое-что разобрать: «…только громоотвод может отвлечь внимание людей от их реальных проблем», «Помогать еврейской общине, в которой больше бедняков, чем в любой другой…»

Стела смяла бумажку и бросила ее в урну. Прижала костяшки пальцев к пояснице: она у нее немного болела. Она ни разу не усомнилась в том, что ее муж — умнейший из людей. Не сомневалась в этом и теперь. Но его молчание, скомканные бумаги, тревожные строчки… Ей хотелось поговорить с ним об этом. Весь день она репетировала про себя, что сказать. Но, когда он пришел домой, налила ему кофе из джезвы и промолчала.

Через несколько дней начались аресты. В начале лета Луджо приказали отправиться в трудовой лагерь. Рашель плакала и просила не откликаться, бежать из города, но Луджо сказал, что здоровье у него крепкое и он хороший рабочий, а потому справится.

Он взял жену за подбородок: «Так лучше. Война долго не продлится. Если убегу, они придут за тобой». До сих пор он публично не выказывал своих чувств, а сейчас поцеловал ее, долго и нежно, и забрался в грузовик.

Луджо не знал, что никаких трудовых лагерей не существует, а есть места, где мучают и морят голодом. Год подходил к концу, когда рабочих пригнали в горы Герцеговины. Реки там исчезают в подземных пещерах и через много миль являются как ни в чем не бывало. Вместе с другими измученными людьми — евреями, цыганами, сербами — Луджо стоял у входа в глубокую пещеру, потолка которой он не увидел. Усташ подрезал ему поджилки и столкнул в пропасть.

Затем они пришли за Рашелью, когда Лолы не было дома: она разносила выстиранное белье. У солдат были списки всех еврейских женщин, чьих мужей и сыновей они уже депортировали. Посадили их в грузовики и отвезли к разрушенной синагоге.

Лола вернулась и обнаружила, что ее мать и сестра исчезли, дверь открыта настежь, вещи разбросаны: похоже, искали что-то ценное. Она побежала в квартиру тетки, жившей через несколько улиц от них, стучала, пока не заболели костяшки пальцев. Соседка-мусульманка, добрая женщина, которая все еще носила традиционную чадру, отворила дверь и впустила Лолу. Подала ей воды и рассказала, что произошло.