Люди книги - Джеральдина Брукс

Что до моей неправильной семьи, то я и в самом деле усвоила одно: не отвлекайся на душевные переживания. Найди себе дело, которое поглотит тебя целиком, так, чтобы не было времени на сентиментальные глупости. Моя мать любит свою работу, а я — свою. А то, что мы не любим друг друга… Да ладно, не хочу даже думать об этом.

Когда Озрен закончил со всеми печатями и веревочками, я спустилась вместе с ним по ступеням. Должно быть, в последний раз. Если приеду в Сараево на открытие, книга будет там, где положено, в хорошем, надежно охраняемом месте. Озрен поговорил с охранниками по-боснийски и не повернулся ко мне.

Охранник отпер для него входную дверь.

— Доброй ночи, — сказала я. — До свидания. Спасибо.

Озрен потянул на себя ручку красивой, украшенной серебром двери. Оглянулся на меня, быстро кивнул и вышел в темноту. Я вернулась наверх одна, принялась упаковывать свои вещи.

Взяла конверты с кусочком крыла насекомого и единственным белым волосом, выпавшим из-под переплета — крошечные предметы, вроде точки в конце предложения. Осторожно положила все в папку. Перелистала блокнот, проверяя, не забыла ли чего. Просмотрела записи, сделанные в первый день, увидела примечание о бороздках в переплетной доске и вопрос об отсутствующих застежках.

Чтобы долететь из Сараево до Лондона, нужна пересадка в Вене. Я планировала воспользоваться этим, чтобы сделать две вещи. В Вене жила моя старая знакомая, энтомолог, научный сотрудник и куратор в местном музее естествознания. Она поможет мне идентифицировать фрагмент насекомого. И еще мне хотелось навестить своего старого учителя, Вернера Генриха. Он чудесный человек, добрый, галантный, похожий на деда, которого у меня никогда не было. Я знала, что ему очень интересно будет послушать о моей работе над Аггадой, к тому же он даст мне совет. Возможно, его связи в венском музее, где в 1894 году делали переплет, помогут избежать формальностей. Если он поможет мне с допуском к архивам, очень возможно, что найду старые записи о том, в каком состоянии была книга, когда она поступила в музей. Я положила в кейс записную книжку, а сверху — большой конверт из больницы.

Я подделала запрос от имени своей матери, сочинив туманную формулировку: «…прошу проконсультировать по просьбе коллеги доктора Карамана относительно болезни его сына…» Ее имя знали даже здесь. Она была соавтором труда, посвященного аневризмам, и пользовалась уважением среди коллег. До сих пор я не просила ее об услуге. Но она сказала, что направляется в Бостон на ежегодный съезд американских нейрохирургов и представит там свою работу, а у меня в Бостоне был клиент, миллионер, коллекционер рукописей. Он хотел, чтобы я взглянула на рукопись, которую он намеревался купить на распродаже, устроенной библиотекой Хоутона.

На путешествия австралийцы смотрят просто. Если человек вырос здесь, то он привык к долгим перелетам: пятнадцать часов, двадцать четыре — нам это не в диковинку. Восемь часов через Атлантику — совершенный пустяк. Миллионер заплатил за мой билет первого класса. Я подумала, что быстренько выскажу свое мнение, получу хороший гонорар, вернусь в Лондон и представлю доклад в Галерею Тейт. Обычно я устраиваю свой маршрут так, чтобы не встретиться с матерью. Перекинулась бы парой слов по телефону: «Какая жалость!», «Поверить невозможно!» Каждая из нас усердствовала бы в лицемерии. Накануне, когда я предложила встретиться в Бостоне, в трубке повисла тяжелая пауза, треск Сараево переносился в Сидней. Затем я услышала ее равнодушный голос: «Чудесно. Постараюсь найти время».

Я не спросила себя, зачем этим занимаюсь. Зачем сую нос в личное дело человека, пренебрегаю его возражениями, высказанными как нельзя более ясно. Полагаю, что мне хотелось выяснить то, что можно было узнать. Терпеть не могу оставаться в неведенье. В этом смысле снимки мозга Алии были для меня тем же, что и образцы, найденные за переплетом книги, — закодированные сведения, которые мог расшифровать для меня только эксперт.

V

Вена расцвела после падения коммунизма. Город похорошел, словно богатая немолодая дама, сделавшая пластическую операцию. Мое такси влилось в оживленный транспортный поток Ринга. Я смотрела в окно и видела повсюду строительные краны. Они торчали над городом, похожим на свадебный торт. Свет отражался от только что позолоченных фризов дворца Хофбурга, пескоструйные аппараты счистили сажу с десятков фасадов, построенных в стиле неоренессанс, и взорам открылся камень цвета сливок. Западным капиталистам понадобились нарядные офисы для новых предприятий, которыми они хотели управлять вместе с соседними странами, такими как Венгрия и Чехия. А теперь у них появилась дешевая рабочая сила с Востока.

Когда по школьной путевке в начале восьмидесятых я побывала в Вене, город был серым и мрачным, здания — темными, закоптившимися, хотя тогда я этого не поняла. Думала, что их так и задумали черными. Вена произвела на меня гнетущее впечатление, вплоть до мурашек. Расположенная на краю Западной Европы, она стала постом прослушки во времена холодной войны. Пышные матроны и джентльмены в шерстяных костюмах существовали в атмосфере буржуазной солидности, которая казалась немного потревоженной, слегка измененной, словно воздух после грозы. Но я полюбила позолоченное рококо ее кофеен и музыку, звучавшую повсюду — пульс города, биение его сердца. В городе шутят, что если встретишь на улице человека без музыкального инструмента, то он — пианист, арфист или иностранный шпион.

Вену не принято считать серьезным научным центром, тем не менее город внес вклад в развитие высоких технологий и инноваций. Моя старая приятельница Амалия Саттер, энтомолог, возглавляла одну из лабораторий. Я встретила Амалию много лет назад, когда она только что защитила докторскую диссертацию и жила так далеко, как это только возможно, от позолоченных кафе. Наткнулась на нее у горы, в глухом северном Квинсленде. Она жила в перевернутом вверх дном проржавевшем контейнере для воды. В то время я занималась альпинизмом. Мне было шестнадцать, и я только что окончила элитную школу для девочек, с которой распрощалась с большим облегчением. Я делала все, чтобы меня выпроводили из нее пораньше, но дирекция не могла на это пойти, потому что боялась моей мамы и закрывала глаза на все мои выходки. Я присоединилась к отряду здоровых скандинавских ребят, выехавших на трудовые каникулы, недоучек и наркоманов. Они направлялись на север, к Байрон-Бей, а затем по побережью, мимо Кэриса, Куктауна… пока не кончится дорога.

Я прошла почти две тысячи километров, лишь бы оказаться подальше от матери, и обнаружила человека, который в некоторых отношениях был точно таким, как она. Или она же, только в параллельном мире. Амалия была вылитым портретом моей матери, очищенным от социальных претензий и материальных амбиций. Но ее так же вдохновляло то, чем она занималась, а предметом ее изучения была разновидность бабочки, зависящей от муравьев, оберегавших ее гусениц от хищников. Она позволила мне остаться в своем контейнере и рассказала все о биотуалетах и солнечных душах. Хотя тогда я этого не осознала, думаю, в те недели, проведенные на горе, она научила меня смотреть на мир с пристальным вниманием, чтобы найти в его устройстве что-то новое. Все это развернуло меня на сто восемьдесят градусов. Я вернулась в Сидней и начала настоящую жизнь.

Спустя несколько лет приехала в Вену учиться у Вернера Генриха. И снова случайно натолкнулась на Амалию. Вернер дал мне задание изучить ДНК книжной вши, которую он вынул из переплета. Кто-то сказал, что лучшая в городе лаборатория ДНК находится в Музее естествознания. Тогда мне казалось это странным. Музей выглядел осколком прошлого, в нем стояли изъеденные молью чучела животных, а в витринах лежали коллекции камней, собранные любознательными путешественниками девятнадцатого века. Мне нравилось бродить по залам, где никогда не знаешь, что найдешь. Музей походил на кунсткамеру. Ходили слухи, хотя и не подтвержденные, что там хранится отрезанная голова турецкого визиря. Он потерял ее в 1623 году, во время осады Вены. Вероятно, ее держали в подвале.

Но лаборатория эволюционной биологии, где работала Амалия Саттер, была оборудована по последнему слову техники. И невозможно забыть весьма своеобразные подсказки относительно ее местонахождения: «Поезжайте на лифте на третий этаж, найдите скелет диплодока, а когда дойдете до его челюсти, слева и будет дверь нужной вам лаборатории!» Ассистент сказал мне, что Амалия в зале коллекций, и проводил по коридору. Я отворила дверь и ощутила сильный запах нафталина. Амалия, ничуть не изменившаяся с момента нашей последней встречи, смотрела в ящик, наполненный серебристо-голубым сиянием.

Встретила она меня с удовольствием, но еще больше обрадовалась, увидев мою находку.