Как дети (сборник) - Сергей Кумыш

В книге рассказывалось про одного эстонского мальчика, который только-только пошел в школу (все это было когда-то давно). Мальчик был самый обыкновенный: иногда веселый, иногда – задумчивый и грустный. Он тоже любил родителей и тоже не знал, как вести себя с одной девочкой. В школе у него был хороший учитель и был – не очень хороший. Однажды одноклассники напоили его чем-то вязким и сладковатым, от чего он опьянел, а потом было стыдно. Иногда он с батраками ездил в телеге на другой хутор. И бабушка рассказывала странную бесконечную сказку про кукушку, угодившую в смолу («освободила клюв – хвост увяз – освободила хвост – клюв увяз»).

Мальчику было понятно и как будто знакомо все, о чем говорилось в книге. Он не просто верил в то, про что читал, ему как будто открывалась прожитая жизнь хорошо знакомых, но до конца не узнанных людей. Ему нравилось их узнавать.

Дождь закончился. Из города вернулся папа. Вечером перед закатом ненадолго показалось солнце. Они снова гуляли втроем по берегу реки. Дома у крыльца что-то вынюхивал котенок. На веранде обложкой вверх лежала книга, дожидаясь мальчика.

У мальчика был друг. Друг был не похож на него, поэтому им было интересно. Друг был похож на него, поэтому они часто ссорились. Словом, друг был – настоящий. Его родители часто гостили у родителей мальчика, а иногда даже оставались ночевать (спать тогда всем было тесно, но очень здорово, друга клали вместе с мальчиком, они лежали в темноте и перешептывались). Они вместе ходили на реку, доходили до самого устья, где река впадала в залив, смотрели на маяк, залезали в привязанные у берега лодки. Иногда кто-нибудь из рыбаков прогонял их, а иногда – нет. Они разговаривали с умным видом, как папы, забывали про умный вид и разговаривали как мальчики, вообще ни о чем не разговаривали, подолгу гуляя молча. Иногда они громко обзывали друг друга, не в силах побороть какую-то странную, бурную, почти агрессивную нежность, вдруг овладевавшую обоими.

– Смотрите, наша киса кого-то поймала, – однажды утром сказала мама, выйдя на крыльцо. Лето кончалось.

Мальчик выбежал посмотреть. Кошка держала в зубах ласточку, уже мертвую, доверчиво положила птицу у дверей и принялась изучать.

– Настоящая хищница, – сказала мама. И мальчик понял, что уже несколько раз назвал про себя кошку – кошкой, а не котенком, как раньше. Что она действительно настоящая хищница, как Багира из «Маугли». Котенок подрос и превратился в маленькую кошку. Они так и стали ее называть – Багира.

Кстати, когда они уезжали с дачи, Багира куда-то пропала. Ее звали, ее искали, спрашивали про нее у соседей. Кошки нигде не было.

Она встретит их на следующий год, когда они снова снимут эту дачу. Родители с сумками подойдут к дому, а она просто прыгнет из травы на крыльцо. И точно так же снова исчезнет в день отъезда.

Мальчик обнаружил на старой липе возле дома первые желтые листья. Просто однажды задрал голову и увидел его – желтый лист. А потом еще. И еще. Они висели на дереве, покачиваясь на легком ветру вместе с остальными, зелеными. Мальчик посмотрел вниз. У края дороги тоже лежало несколько желтых листьев, опавших.

– Это просто потому, что лето жаркое, вот они и пожелтели раньше времени, – сказал мальчик своему другу, но сам в это не поверил. Август стоял уже давно. И лето уже не было жарким. И папа больше не купался в реке. И мама по вечерам набрасывала на плечи что-нибудь теплое, если они подолгу сидели на улице.

Скоро они вернутся в город, в квартиру, где за лето скопилось много пыли, где сохранился знакомый запах, к которому теперь снова придется привыкать.

Но не сегодня. Еще есть несколько дней. И в городе будет несколько, перед тем как лето окончательно отступит. Мальчик смотрит на друга, обнимает его худые плечи своей не менее худой рукой, и они спускаются к реке, чтобы забраться в одну из привязанных у берега лодок и посидеть немного, покачиваясь, представляя, что веревки на самом деле нет и они плывут себе куда-то.

Апельсиновое пирожное

И он увидел ее.

И я увидел ее.

Когда я пришел в кафе, она уже сидела. Она уже заказала кофе и апельсиновое пирожное. С шоколадом. И когда его принесли, я вдруг понял, какой я дурак.

Я увидел ее краем глаза – на улице, в трамвае, в кафе – это неважно, где. И подошел. И попросил номер ее телефона. Она посмотрела на меня. И зачем-то продиктовала номер.

Я тогда понял, что если не подойду к ней, то не случится что-то важное. Я понял, что случится что-то непоправимое. Я понял, что больше ее не увижу. И подошел.

Она дала свой номер и ничего не спросила. А я ничего больше не сказал. У меня в голове почему-то зазвучала песня Тома Уэйтса Picture in a Frame. Я буду любить тебя, пока колеса не отвалятся. Во-во, именно это.

Потом, вместе, мы часто слушали Тома Уэйтса.

В первые дни я больше всего боялся, что она забеременеет и бросит меня. Я понимаю, что это очень глупо. Что если чего и стоило бояться, то не этого. Я почему-то вбил себе в голову, что, забеременев, она меня разлюбит и бросит. Убежит от меня. То есть правильнее было бы ей всего этого бояться.

А потом однажды вечером я вдруг понял, что боюсь другого. Понял, что боюсь именно ее беременности. Это произошло мгновенно. Мы выходили из магазина. У нее было плохое настроение. (У нее и раньше бывало плохое настроение, дело не в этом.) Она что-то сказала. Не важно – что. И вдруг стало понятно, что ничего не будет. Не будет дорогих итальянских чашек (я даже услышал, как чашки зазвенели где-то на полке, узнав, что их не будет). Не будет недосмотренных вместе фильмов (еще какое-то время будут досмотренные). Не будет ссор (будут скандалы и ругань).

Потому что в ее голосе было равнодушие.

Потом опять все как будто вернулось.

Но равнодушию достаточно появиться всего один раз. Оно обязательно придет во второй. А на третий – оно у вас поселится.

Я все думаю про это апельсиновое пирожное. В то утро уже было понятно, к чему все идет. Мы все чаще ссорились. Хотя нет, мы не ссорились, мы просто друг друга раздражали.

Она разбудила меня телефонным звонком. Сказала, что сидит в кафе возле моего дома. Я хмуро поговорил с ней, хмуро собрался и хмуро пошел. Не побрившись. Только чуть-чуть водой пригладил волосы, оделся во что попало и пошел.

Я шел и внутренне сжимался, собирался. Готовил себя если не к битве, то к очередному противостоянию. Идти было недолго. Но накрутить себя я успел.

Она сидела в дальнем зале. Мне пришлось поискать ее. Даже сесть не может по-человечески. Она сидела в дальнем зале на кожаном диване и ждала – то ли меня, то ли заказ. Она ждала меня. Я дежурно поцеловал ее (прикоснувшись щекой к ее щеке, ощутил собственную небритость), сел рядом. Молча смотрю на нее. Начинай.

– Я вкусную штучку заказала.

У меня сжалось сердце. Это было сказано не нынешним ее голосом. Это был голос из тех нескольких месяцев. Которые прошли. И вдруг – так просто. Я был готов к чему угодно. Я собрался. Я надел панцирь. Но к этой внезапной нежности я готов не был.

Мы съели апельсиновое пирожное. В тишине. Или мы о чем-то говорили. Или играла музыка.

Я смотрел на нее. Маленькая голова с аккуратной прической. Мне вдруг очень захотелось, чтобы она положила голову мне на колени.

Она положила голову мне на колени.

Допив кофе, мы поругались из-за какой-то ерунды и разошлись, не попрощавшись.

Я очень долго не знал, какого цвета у нее глаза. Я постоянно смотрел ей в глаза (она даже однажды попросила не смотреть так часто) и не знал, какого они цвета. Каждый раз, когда мы расставались, я пытался вспомнить. Карие? Голубые? И не мог вспомнить. Мне казалось, что это очень глупо, что так не может быть. Я клял себя за невнимательность и забывчивость. Я обещал себе при первой же возможности это узнать. И запомнить.

Мы встречались. Я смотрел ей в глаза. И забывал про их цвет, забывал, что это важно.

Но однажды мне это удалось. Однажды я посмотрел ей в глаза и увидел их цвет. Они были карие. Или голубые. Я не помню.

Я позвонил ей на следующий день. Я где-то слышал, что надо звонить на третий, что это правило хорошего тона. Но, по-моему, это чушь.

Голос был тот самый, ее, с легким, еле различимым сипом. Такой голос бывает у людей, недавно начавших курить. Такой сип бывает у флейты.

Мы поговорили.

Через день мы еще поговорили.

А потом она согласилась встретиться.

Придя на встречу, я понял ужасную вещь. Я понял, что не помню, как она выглядит. Тогда, несколько дней назад, бросив на нее мимолетный взгляд, я не мог оторваться. Куда же я смотрел? Почему подошел? Надо ждать. Я в легкой панике оглядел вестибюль станции метро. Девушек было много. Из шуб, пальто, пуховиков выглядывали лица. Другие лица.

Когда пришла она, я просто понял, что это она. Я понял, почему тогда подошел к ней. Она была единственным вариантом развития дальнейших событий.