Как дети (сборник) - Сергей Кумыш

Первым и последним ее желанием, единственным, чего она хотела, было оставить все и не то что прилететь, а сию секунду оказаться дома с семьей. Муж и дети, которые были всего в нескольких десятках километров от разворачивающейся трагедии, успокаивали ее как могли. Говорили, что с ними все в порядке, что все будет хорошо.

Потом были кадры с уже опустевшей школой. С выбитыми окнами, проломленными стенами, детскими фотографиями. Для тех, кто в эти дни смотрел телевизор, это стало самым страшным, что они до сих пор видели в своей жизни. А как быть с теми, кто видел это не по телевизору?

Ни заверения мужа, ни голоса сына и дочери не могли успокоить Фатиму, восстановить порядок вещей. Каждый вечер после работы ей становилось очень грустно. Спрятав глаза за темными очками, она допоздна ходила по улицам и плакала. Ни об одном из совершенных поступков она еще не жалела настолько явно. Нельзя было уезжать. Сейчас было бы гораздо легче справляться с обрушившимся на всех горем, если бы она знала, что вечером, намаявшись, снова увидит их.

Неаполь, с его райскими закатами, розовыми дворцами, переполненными жизнью улицами, казался непонятным и враждебным. «Наверное, это и есть ад, – подумала Фатима, – понимать, что находишься среди невообразимой красоты и быть неспособной почувствовать ее».

Однажды утром, спустя две или три недели после случившегося, она проходила мимо главного дуомо, спрятавшегося между домами, а потому обычно не бросавшегося в глаза. Но в этот раз собор трудно было не заметить: толпившихся у крыльца людей было столько, что они мешали движению. Впрочем, и движения-то, казалось, не было, как будто вся улица собралась здесь, остановилась, ожидая чего-то. Говорить все старались тихо, но народу было столько, что голоса все равно превращались в единый гул, заполнявший улицу.

Фатима попыталась выяснить, что происходит, но ее итальянский был все еще плох. Люди что-то говорили ей, но, так как говорили при этом все разом, она ничего не поняла. Одно слово повторялось чаще других – «Дженнаро». Было понятно только одно – неаполитанские католики чего-то ждут. Чуда. Так взволнованно и благоговейно можно ждать только чуда. Фатима не умела молиться. Она просто постояла несколько секунд, когда поравнялась с дуомо, подумала о муже и детях, поперебирала в уме их имена и пошла дальше.

В обед, дома, украинка Вера, самая давняя обитательница квартиры, объяснила Фатиме, что сегодняшнее утро – одно из трех в году, когда кровь святого Януария, хранящаяся в дуомо, закипает. «Сан Дженнаро – это святой Януарий, вот что они тебе пытались объяснить». Фатима не отнеслась всерьез к этому заявлению. Но все же в глубине души ей было понятно, что если бы кровь не закипала, то столько разных людей не собирались бы у ступеней главного собора за несколько часов до начала торжественной мессы.

Вечером того же дня Фатима возвращалась домой от пожилой одинокой синьоры, которой помогала по хозяйству. Синьора громко смеялась, много курила и надсадно кашляла. В целом же была обычной бабкой, крепкой южной старухой с намертво въевшимся загаром, слегка обвисшей кожей на руках и лице, свидетельствовавшей о том, что в недавнем прошлом это была пышная веселая женщина, любившая щедрые приемы и долгие поздние ужины. Синьора Джиджина говорила медленно и внятно и – о чудо! – Фатима, не способная порой объяснить табачнику[3], что ей нужен трамвайный билет, понимала даже ее шутки.

Фатима шла по городу. Дневная жара спала. Вечерний свет, косыми лучами просачивающийся между домов, золотил кружившую в воздухе пыль, которую беспрестанно поднимали снующие туда-сюда хриплоголосые мотороллеры. Магазины и кафе, вновь открывшиеся после долгого дневного перерыва, были заполнены людьми, покупающими продукты к ужину или поглощающими за недочитанной утренней газетой свой послеобеденный эспрессо. Морские птицы, залетавшие в город со стороны набережной, галдели, как будто пытаясь обратить на себя хоть чье-нибудь внимание.

Она позвонила домой. И впервые без слез поговорила с мужем, сыном и дочерью. Впервые за долгие недели конец дня принес осмысленную усталость и голоса в телефонной трубке были не менее реальны, чем звон небольшого колокола, отбивавшего часы в церкви неподалеку.

Аэропорт Неаполя мало чем отличается от любого другого аэропорта. Огромные окна, огромные залы, огромные пространства снаружи. Внимание привлекают либо очень красивые люди, либо очень некрасивые. Остальные же становятся просто частью общего шума. Фатима понимала, что и она сейчас – невидима. Обычная женщина, возвращающаяся домой после продолжительных заработков. В итальянских аэропортах часто встречаются такие. Наверное, такие встречаются во всех аэропортах.

Она решила воспользоваться этим – не отвлекаться и не отвлекать. То, что ее никто сейчас не видит, хорошо. Жалко, очки далеко в сумку убрала, долго доставать. Фатима вспомнила один из первых вечеров, когда она бродила по городу в почти таких же очках. Да, сейчас бы они не помешали.

Когда наступил финансовый кризис, с работой возникли трудности. Люди стали больше экономить, в том числе и на обслуге. Фатима даже подумала, что все-таки придется вернуться домой. Ей повезло, одна из соседок уезжала и передала ей одного из своих клиентов.

Синьор Доменико был дряхлым пугливым стариком, едва способным самостоятельно передвигаться. Долгое время он с опаской поглядывал на Фатиму, как будто ждал, что она его ограбит или убьет. Фатима мыла его, убирала его квартиру, иногда ходила за продуктами.

– Боюсь я за моего старичка, – говорила она Вере. – Вот умрет он – и что тогда? У меня никого не останется.

Работы вновь стало много, а старый Доменико все шаркал по комнатам, капризничал. Его здоровье ухудшалось, зрение слабело, речь становилась все менее разборчивой. Казалось, хуже быть уже не может, это предел старости, а он все старился, старился, слабел умом, но продолжал безошибочно узнавать свою помощницу-осетинку. И никого больше признавать не хотел.

Однажды, когда Фатима мыла его, она заметила, как сильно отросли ногти у него на ногах. Она тут же взялась за ножницы, но старик слабо попятился, замахал на нее рукой: «No, no! Dopo! Alla prossima volta!»[4] Он превращался в ребенка, боящегося стричь ногти и волосы.

Когда они прощались, Доменико, похоже, так и не понял, что она уезжает навсегда. Что-то прошелестел ей в ответ, слабо помахал рукой, то ли прощаясь, то ли выпроваживая, как делал всегда, когда она уходила. Фатима поняла, что ее старик больше не говорит по-итальянски. Она была единственным человеком, способным различить остатки речи в издаваемых им звуках.

Она почувствовала себя уплывающим кораблем, оставляющим одинокого Робинзона на незнакомом острове, населенном туземцами. Смотреть на него, машущего рукой в полной уверенности, что завтра она снова к нему заглянет, было невозможно, и она поспешила вниз по лестнице, тоже махнув ему, как бы невзначай.

Теперь Доменико тряс своей дряхлой кистью в аэропорту, прямо у нее перед лицом. И если от настоящего Доменико можно было сбежать, то от этого навязчивого воспоминания было не избавиться. Кто-то другой сейчас безуспешно пытается узнать, чего хочет этот выживший из ума старый баламут, как будто не сумевший умереть в отведенный ему срок и теперь вынужденный скитаться по своей квартире, бесконечно долго превращаясь в собственный призрак.

Неаполь чем-то похож на грейпфрут. С такой же розовой кожурой, терпким запахом, легким привкусом горечи. Стоит чуть глубже проникнуть в него, прорвать эту, толстую только на первый взгляд, оболочку, и тебе в лицо брызнут тысячи жизней и любовей, попадут в глаза, на время ослепив, пробьют вкусовые рецепторы, вызвав мгновенную бодрящую оскомину, оставят ни на что не похожее послевкусие.

Объявили регистрацию на рейс. Фатима замешкалась с чемоданами. Через несколько секунд какой-то молодой парень уже предлагал ей помощь. Судя по акценту и манерам, сицилиец. Смесь юношеской наглости и сыновьего благоговения перед зрелым человеком. Переходящая в розовое синева выбритых щек. За все годы Фатима так и не нашла более подходящего определения для сицилийского акцента, кроме как «самый итальянский». Она, конечно, приняла помощь, немного заглядевшись на юнца, всем своим видом вселявшего надежду, что если не во всем мире, то у него – уж точно – все будет хорошо.

Он проводил ее, убедился, что багаж принят, и только после этого ушел, оставив в воздухе, пусть и ненадолго, ощущение своего присутствия. «Интересно, куда он летит, – подумала Фатима. – Даже не спросила». Оставалось дождаться посадки.

Утром в Неаполе кричат петухи. Центр города, каменные дома, припаркованные машины и мотороллеры. Тишина, нарушаемая редкими гулкими шагами, пьяными, сердитыми или счастливыми голосами (почему-то ночью не бывает просто голосов), далеким гулом случайных моторов. И вот предутренний покой неаполитанских квартир нарушает первый петушиный крик. И сразу за ним – второй. И вот уже все петухи, живущие поблизости, голосят, прочищая заспанные глотки, умиляя редких туристов и раздражая местных жителей. Вслед за петушиными криками слышны шум воды, гул кофеварок, звон посуды. Наступает утро.