Возвращаясь к самому себе - Михаил Ульянов

Ведь "слава Богу!" скажешь, что подавляющее большинство человечества не знает, что его ждет впереди, иначе - всеобщее помешательство от ужаса. Но все мы надеемся на лучшее, тем и живы. Как лошадь, что бежит за клочком сена, привязанного к оглобле. Ну, и мы бежим. А есть люди - их единицы, которые предвидят или предчувствуют грядущие годы, как тот кудесник, любимец богов у Пушкина, предсказавший смерть князю Олегу... А для нас всех одинаково - "грядущие годы таятся во мгле", и мы очень похожи на страусов: надеемся, что пронесет, и пря-чем голову в песок. Надеемся и прячемся, надеемся и прячемся... Или, как дети, закрываем глаза и думаем, что раз закрыли глаза, может, нас по заднице не хлопнут. Но, оказывается, все равно - хлопают, да так, что ноги в разные стороны отлетают, а жить становится довольно трудно.

Так вот, наш спектакль о таком человеке, который не прячется. Он понимает и принимает эту жизнь, и мало того: он понимает, что ему не под силу остановить трагический ход событий. Ибо Рим погиб не на границах. Не из-за того, что восстали галлы, что в Нижней Галлии не подчиняют-ся Риму. Рим погиб в человеке. Рим погиб в разврате, во вседозволенности, в безответственности чиновников и военачальников, в полнейшем пренебрежении государственными, общинными и общечеловеческими интересами. Чудовищный эгоцентризм овладел всеми. Существую только Я, и низменные страсти этого Я дороже народа, страны, государственных интересов. Низменные страсти, политическая игра, корыстные экономические расчеты, борьба за воздействие на Цезаря, а отсюда - выгода дружбы с ним или борьба. Шелушня, копошение, как в банке со скорпионами.

Спектакль наш не рассказывает, почему, какие исторические причины привели к гибели Римскую республику, да и невозможно вскрыть эти причины в спектакле. Мы так и заявляем во вступлении к спектаклю: "Роман в письмах "Мартовские иды" - не исторический роман, воссоз-дание подлинных событий истории не было первостепенной задачей этого произведения. Его мож-но назвать фантазией о некоторых событиях и персонажах последних дней Римской республики".

Уже из этого беглого абриса нашей с Уайлдером работы видно, насколько она созвучна ныне-шним дням, насколько современна. До ужаса. До дрожи в сердце. Безответственность, распад, эгоизм, амбиции, погоня за выгодой, толчея вокруг власть имущих, подозрения, злоба, ненависть, "реализм без берегов" - до цинизма, - все это среди нас. И сейчас даже не надо быть особым Цезарем, чтобы понять, что мы неостановимо катимся в какую-то пропасть, надеясь только, что авось да небось что-то нас остановит.

Я вспоминаю и рассказываю это сейчас так подробно потому, что на премьеру два с полови-ной года назад я пригласил М.С. Горбачева. Он вообще ходил в наш театр, любил его, посмотрел многие спектакли. А на этот, на "Мартовские иды" приходили многие члены Политбюро. Да, тогда ещё жило Политбюро. Они внимательно вслушивались в спектакль. Как бы старались рассмотреть и расслышать нечто важное для себя. Конечно, все понимали, что это не более чем спектакль, что актеры разыгрывают свои роли, а никакой там не Цезарь и не Клеопатра...

А в это время как раз шел развал, разгул развала, трещала крепежка партии коммунистов и самого ЦК. И когда Горбачев посмотрел спектакль, уже после Фороса, он пригласил меня к себе и, улыбаясь, - человек он чрезвычайно здравомыслящий - спросил: "Это что - наглядное посо-бие для понимания нашей жизни?" - "Да, - говорю, - Михаил Сергеевич, что-то в этом роде".

В спектакле действительно есть вещи настолько пронзительные, будто они написаны сегодня. Вот, к примеру, слова Цезаря: "Ты должен понять, Брут, как далеко могут завести Римскую держа-ву алчность и честолюбие. И что? И опять пойдут друг на друга братские войска? Опять мощь государства обратится против него самого, показывая этим, до чего слепа и безумна охваченная страстью человеческая натура. Гражданская война означает, что Рим уже никогда не будет респуб-ликой".

Как будто это написано для нас...

А заканчивается спектакль еще более страшными вещами, страшными для нас пророчества-ми, звучащими в свидетельстве Плутарха: "В развязанной гражданской войне не было победите-лей, в ней сгорели все персонажи этой комедии. Все. Без исключения".

Но кто прислушается к пророчеству историка древности, когда нам не в урок наша собствен-ная Гражданская война, унесшая миллионы жизней, разорившая страну и тоже не оставившая в живых никого из своих деятелей и героев. А те, кто случайно остался, добивали друг друга на протяжении последовавших за ее официальным окончанием десятилетий. И, может быть, она так и не окончилась, и то, что мы имеем сегодня - только новая вспышка ее подспудно тлеющего пла-мени? Потому что, спрашиваю я себя, возможны ли вне военных действий такие массовые казни, как лагеря уничтожения собственных граждан? А ведь они вошли в быт - в быт! - вот что страшно - нашей страны после семнадцатого года. Десятки миллионов уничтоженных в мирное время... Да можно ли назвать мирным такое время?!

И когда наша перестройка перешла в перестрелку уже и на улицах Москвы 3-4 октября 1993 года, оглянулся ли кто-нибудь из "действующих лиц и исполнителей" на уроки нашего спектакля про мартовские иды великого Цезаря? Вспомнило, однако, телевидение: буквально через день или два на телеэкранах ожили герои нашего спектакля. Не знаю, кто формировал программу, но это было мудро - напомнить миллионам соотечественников о кровавом конце Римской республики.

А вспомнил ли кто-нибудь судьбу расчетливого, циничного и коварного Ричарда III? Темный и отнюдь не блестящий финал, казалось бы, победительной жизни Наполеона? Увы...

И тем не менее я снова и снова буду повторять то, в чем уверен: искусство - это единствен-ное, что поддерживает хоть какой-то уровень человечности в обществе в тяжелые времена. Подде-рживает в народе, в людях ощущение неизбежной победы справедливости. Искусство, рассказы-вая даже о коронованных злодеях, злодеях, побеждавших в свое время, сохраняет в человечестве память о том, что черные времена минут, свет победит. И, значит, не умирает надежда.

Сценический образ Ленина как зеркало...

Жестокие игры времени с советским театральным искусством особенно беспощадно сказа-лись на сценическом воплощении образа В.И. Ленина. Иначе и быть не могло. И жизнью, и самим временем страны и народа правила партия, созданная Лениным. Сам Ленин был и символом, и знаменем этой партии, ее времени: "Мы говорим - Ленин, подразумеваем - партия. Говорим - партия, подразумеваем - Ленин". Короче и точнее Маяковского не скажешь. Обожествляя и освящая образ вождя пролетариата, послеленинские вожди партии обожествляли в глазах народа себя. Они как бы смотрелись в образ Ильича, любуясь собой.

У Ленина есть широко известная работа, небольшая статья "Лев Толстой как зеркало русской революции". Подобным зеркалом был и сценический образ Ленина. Только это зеркало было сове-ршенно особенным, волшебным: оно отражало лишь то, что требовалось текущему историческому моменту с точки зрения правящей партии, партии самого Ленина.

Этим обстоятельством объясняется многое, если не все, в сценической Лениниане. И незначи-тельное количество серьезных пьес, связанных с образом Ильича. И сама судьба некоторых из них - об этом скажу ниже. И хотя бы такой факт, что к столетнему юбилею вождя пролетарской рево-люции один из ведущих столичных театров - это наш Вахтанговский - не смог найти ничего подходящего случаю в советской драматургии кроме погодинского "Человека с ружьем", пьесы, написанной еще в 1937 году. А ведь был уже и фильм по этому произведению с нашим замечате-льным Борисом Васильевичем Щукиным в главной роли; много лет шел на вахтанговской сцене одноименный спектакль. В пятидесятые годы спектакль в новой режиссерской редакции был восстановлен и снова шел...

И вот к столетию Ленина театр вновь обращается все к тому же материалу. Только один этот факт из истории советского театрального искусства неоспоримо свидетельствует, что Ленин был как бы полузапретной темой на театре. Да, с одной стороны - культ и Мавзолей с нетленным телом, но с другой - осторожно! не трогать! И - никакой отсебятины!

Причем под "отсебятиной" подразумевалась даже строгая документалистика.

Как же менялся образ Ленина в зеркале советской сцены? Я не историк искусства, конечно, и не претендую на какую-то научную теорию, но у меня есть своя собственная классификация, для себя. И, на мой взгляд, было три линии или три этапа в развитии образа этого человека в театраль-ном искусстве.

Первый этап, или первая линия, - это конец тридцатых годов, когда на сцену, а потом на экран впервые вышел актер, исполняющий роль Ленина.

Известно, что первым исполнителем этой роли был даже и не настоящий актер, а рабочий Никандров, который, как утверждают люди, знавшие Ленина, был необычайно на него похож.