Возвращаясь к самому себе - Михаил Ульянов

Вторая часть - "Полтора часа в кабинете Ленина" - снова связана с Брестским миром: убит посол Германии в России Мирбах. Значит, срывался тот хлипкий и с таким трудом вырванный даже у своих соратников мир с Германией. Немцы могли возмутиться, начать новое наступление, захватить еще большую часть России, чем это оговаривалось в мирном договоре. И Ленин мечет-ся, мучительно ищет выход из создавшегося положения. Не знает, как правильно поступить, чтобы с одной стороны - удержать немцев на их позициях, а с другой - нейтрализовать своих классо-вых врагов - партию эсеров (убийство Мирбаха было делом их рук), чтоб они не смогли восполь-зоваться сложившейся обстановкой и захватить власть. Ленин понимал, что может потерять власть.

"Воздух Совнаркома" - третья часть - это эпизод из жизни Ленина после ранения его эсеркой Каплан. Сегодня, судя по свидетельствам и новым документам, сложившаяся партийная версия о виновности Фанни Каплан подвергается большим сомнениям и напоминает историю убийства президента Кеннеди Ли Освальдом. Но кто бы ни стрелял в Ленина, тогда, сразу после событий на заводе Михельсона, было большое беспокойство среди рабочих. К Ленину шло много писем, спрашивали о здоровье, о самочувствии. Тревожились: жив-нежив? И соратники Ленина, чтобы не допустить сплетен, кривотолков на сей счет, решили снять маленькую кинокартину, сейчас сказали бы - киносюжет, показывающий, что Ленин жив, почти здоров и поправляется. Основой сюжета стала прогулка Ленина по территории Кремля с Бонч-Бруевичем. Сам сюжет заключался в следующем. Ленин был страшно недоволен, что его товарищи по партии хотели широко и пышно - на всю республику - отпраздновать его пятидесятилетие. Ленина же волно-вали совсем иные проблемы, а вся эта мельтешня со знаками внимания и подобострастием его раздражала и сердила. Еда, одежда, быт вообще - не занимали внимания и никак не могли стать пристрастием вождя революции: слишком грандиозной была его цель, чтоб о подобном думать. Кстати, так и Сталин: у него в руках была вся власть, мыслимая и немыслимая, над судьбами всей страны и каждого отдельного человека. Все остальное он мог бы иметь, "кивнув пальцем", и в любом количестве и качестве. Сознания того, что это так, было достаточно. Мелкота наших после-дующих "вождей" заключалась в том, чтобы, пользуясь своим положением, как можно больше нахапать, унести в собственные закрома. Высшая философия неограниченной власти или, вернее сказать, высшее наслаждение ею им было не по плечу. Таким людям, как Ленин и Сталин, оно было ведомо. Думаю, Ленин понимал, каково его место в истории. Знал, какая ему уготовлена роль на ее сцене. А потому, разговаривая с Бонч-Бруевичем о предполагаемом празднестве в честь его юбилея, искренне, без рисовки говорил ему: "Надо работать! Надо работать! И не надо болтать!" И ругал, что, не слушая его, юбилей все-таки организовали.

Четвертая картина - "Коммуна ВХУТЕМАС" - тоже основана на факте: председатель Совнаркома Ленин посещал Всесоюзные художественные мастерские. Он приехал туда навестить дочь Инессы Арманд. Там он разговаривал с молодежью, ищущей свою дорогу в искусстве. Одни говорили: "Маяковский - это светоч наш". Другие: "Нет, не светоч!" А Ленин высказался просто и привычно для времен дореволюционных: "Ну, знаете, это дело вкуса. Я, например, Маяковского не люблю, больше люблю Некрасова. Но, впрочем, лучше меня в этом разбирается Анатолий Васильевич Луначарский" (Луначарский был вместе с Лениным на этой встрече).

Однако все, что делалось в этих фильмах с подлинным уважением и серьезностью по отноше-нию к Владимиру Ильичу: строгое следование правде истории, подлинность ленинских слов, разговоров и отношений в окружении Ленина, - все это оказалось не ко двору тому времени семидесятых годов, видимо намного превосходя тогдашний уровень общественно-политических представлений о вожде пролетариата. Волшебное зеркало партийной Ленинианы было не в состоянии отразить даже правду факта.

В самом деле: как это Ленин в вопросе о Брестском мире мог оказаться в одиночестве?! Как это можно спорить с Лениным? Не соглашаться с Лениным?! Приемщиков нашей работы возмути-ла сцена, когда Бухарин, споря с Владимиром Ильичем, говорил: "Но ведь вы тоже выходили из ЦК, когда не были согласны". - "Да, - отвечает Ленин, - но я считал - это единственный спо-соб сохранить ЦК". Короче говоря, из сцены явствовало, с каким огромным трудом приходилось ему пробивать свое мнение среди товарищей по партии.

Принимающие: "Как? Ленину - и пробивать свое мнение? И кто-то смел ему сопротивлять-ся?!"

То же и с "Коммуной ВХУТЕМАС": "Как это Ленин не знает, что в искусстве правильно, а что нет? И еще говорит, что Луначарский знает лучше, чем он?! А где же авторитет вождя?"

Да, по их мнению, вождь должен знать всё лучше всех: от загадки пирамиды Хеопса до живописи Малевича.

А что уж было говорить о ленте "Воздух Совнаркома"... Тогда, в преддверии столетия Лени-на, на весь мир раздували юбилейную тему. Чтоб все - только о Ленине. И больше ни о чем. А тут вдруг ленинскими устами будет сказано, что все эти юбилеи - чушь собачья, пустое и вредное даже времяпрепровождение. Еще одно надо вспомнить - семидесятые годы открыли у нас череду непрерывных юбилеев, не успевали свалить один, как накатывал очередной: Ленин, образование СССР, комсомол, Советская Армия... Юбилеи стали главным содержанием каждого дня. Все время что-то справляли. Ленинская позиция: "Работать надо!" - вставала поперек дороги всем, кто, пользуясь властью, любил устраивать себе всевозможные семейные радости на всю державу.

Итак, картины наши за милую душу закрыли. На каком уровне застопорилось, не знаю. Воз-можно, телевизионное начальство струхнуло. Не сомневаюсь, что ролик возили в ЦК. Приказ же был однозначен: "Картину закрыть! Пленки смыть!" Именно так: пленки смыть. Чтоб и следа от "святотатства" не осталось. Долой полтора года напряженнейшей и очень интересной работы.

Но случилось чудо: кладовщица, у которой пленки лежали, то ли по нашему обычаю россий-скому забыла о них; то ли именно до нее не дошел приказ свыше, а может быть, по нашей же российской дерзости она не подчинилась: спрятала пленки. Только картина осталась целой. И через двадцать лет зрители увидели нашу работу. Конечно, досадно - в свою пору она бы срабо-тала куда сильнее. Но все же труд наш не пропал.

Господи Боже мой, как же трудно было мириться с этими бесконечными запретами, уточне-ниями, улучшениями, сокращениями. Порой доходило до полнейшего, абсолютнейшего идио-тизма, - он же возводился в ранг государственной политики, политики в области искусства. Ну, например, мы поехали в Польшу играть довольно популярный в ту пору вахтанговский спектакль "Варшавская мелодия". Содержание его в том, что герой, которого играл я, и героиня, которую исполняла Юлия Борисова, влюбились друг в друга в Москве. По тогдашним нашим драконов-ским законам им не разрешено было соединить свои судьбы: брак с иностранкой - это ой-е-ей что такое... Измена Родине... Прошло много лет, и они - он крупный винодел, женатый человек, и известная певица, - случайно встречаются в Варшаве. Оказалось - любовь по-прежнему сильна, и она говорит ему: "Поехали!" Он: "Я же здесь не один". В том смысле, что за мною следят.

И вот два представителя Министерства культуры, просматривая спектакль перед гастролями, говорят: "Михаил Александрович, Рубен Николаевич, тут не должно быть разночтения: он не дол-жен говорить: "Я же здесь не один", что значит - "Я вместе с делегацией, и я боюсь делегации". Надо сказать: "Я уже не один", дескать, я уже женат и должен быть перед женой чист как стекло.

Два взрослых, серьезных человека меня уговаривали: "Бога ради, скажите: "Я уже не один". И упаси вас Боже сказать: "Я же здесь не один".

Я играл и знал, скажи я не по указанному, меня тут же застукают. Со "стуком" на каждых гастролях всегда был отменный порядок. В идеологический принцип возводилась такая мелочь, как мимолетная реплика в нашей "Варшавской мелодии". Что уж тут говорить об исполнении Ленина. Так вот и наши "Штрихи к портрету Ленина" выпустили как политзаключенного из тюрь-мы после кошмарно жестокого срока - двадцать лет! И все-таки они прозвучали свежо и ново. Не скажу, чтобы там были какие-то актерские открытия, но что-то новое в ленинском образе чуть-чуть приоткрылось. Чуть-чуть удалось заглянуть в другого - сложного, многослойного- Ленина.

Конечно, это отнюдь не то, что будет когда-нибудь кем-нибудь сыграно, но что-то необыч-ное, непривычное для традиционных представлений об Ильиче телевизионный зритель все-таки увидел.

И, наконец, "Брестский мир" - спектакль первых лет перестройки. Детище того же Михаила Шатрова. Мы поставили его с режиссером Робертом Стуруа в Вахтанговском театре. Роберт Стуруа - замечательный, мирового масштаба грузинский режиссер. Он решал тему конфликта в обсуждении большевиками Брестского мира по-своему: на сцене развертывалось зрелище, кото-рое как бы давало наглядный урок политической борьбы. Поэтому все мы, артисты, были без гри-ма, так сказать, в своем человеческом естестве. И исполнитель роли Ленина - тоже. Ибо пришло время, когда иллюзорность, грим, похожесть, играли прямо противоположную роль. Всем давно обрыдло бесчисленное количество бородатых лысых актеров, всяк на свой лад изображаю-щих своего героя - не то манекена, не то карикатуру на известную личность.