Приговор - Отохико Кага

— По-моему, я ничего такого не говорил.

— Да нет же, говорил! Якобы после смерти все отправляются в какую-то там страну. Что это за страна такая у вас, христиан? Давай, выкладывай!

— Похоже, тебе невтерпёж самому туда отправиться!

— Да не в том дело! Просто о таких вещах надо знать, и чем раньше, тем лучше.

— Это точно. Потому что следующая очередь, с учётом допустимой погрешности в два процента — моя, — голосом Карасавы сказал Тамэдзиро.

— И это верно, — подтвердил Карасава, не заметив иронии.

— Вот уж не знаю, что и сказать! Кусумото, выручай!

— Ну, вообще-то говоря, — На этот раз Тамэдзиро передразнивал Такэо, — я католик, а ты протестант, у нас разные точки зрения по этому вопросу. Давай сначала ты объясни всё со своей протестантской точки зрения.

— Боюсь, не получится, — ответил Какиути, словно к нему действительно обратился Такэо. — Я в таких мудрёных вещах не очень то разбираюсь.

— Ну ладно, нам всё равно, кто из вас будет говорить, — сказал Карасава. — Валяйте, объясняйте, в чём тут дело. Как, согласно христианскому учению, устроен загробный мир?

Такэо, с трудом ворочая языком, заговорил. Он говорил, с ненавистью вглядываясь в пустоту, словно там, в этой пустоте, было узкое, с тонкими губами лицо Карасавы.

— Верующий из меня никудышный, поэтому глупо мне тут перед вами распинаться, но, если вы настаиваете, я скажу, что думаю по этому поводу. О загробном мире в Библии ничего определённого не написано. Хотя там и упоминается мир огненный, мир тьмы, мрака, что-то вроде ада, Геены или Шеола. О воскресении впервые заговорили после Павла. А разделение на ад, чистилище, Царство Небесное произошло ещё позже. Но, откровенно говоря, я бы не стал цепляться за эти догмы. По-моему, все люди верят по-разному, даже те, кто называет себя христианами. У католиков, во всяком случае, дело обстоит именно так. У святого отца А. Бог может быть один, а у святого отца Б. — немного другой. А если уж Бог у каждого свой, то что говорить о загробном мире…

— И ты можешь довольствоваться таким сугубо частным подходом? — обрушился на него Карасава, в голосе которого немедленно появились визгливые нотки.

— Но ведь смерть дело частное. Вера же напрямую связана со смертью, следовательно, и она — дело частное.

— Тут-то мы с вами и расходимся, — перешёл в наступление Коно. — Наша революция — она для всех. Революция ни в коем случае не частное дело. Правда ведь, Карасава-сан?

— Совершенно верно. Революция — общий идеал для всего человечества.

— Видел? — победоносно вскричал Коно. — Твой Бог всего лишь иллюзия, имеющая исключительно частное значение. А революция — общая для всех людей, объективная реальность.

Коно ещё что-то говорил. Но его голос постепенно сошёл на нет, словно у приёмника вдруг уменьшили звук, и Такэо перестал прислушиваться. Этот человек, проглатывающий одну книгу за другой, ради чтения экономящий даже на сне, был буквально начинён словами и мыслями других людей, причём он свято верил в то, что эти слова и мысли — его собственные и что истина открыта только ему. В этом его зазнайстве, беспредельной самоуверенности, партийной запальчивости проглядывало юношеское высокомерие. Ему было очень уютно в ограниченном и примитивном мирке, центром которого являлся он сам и в который не допускались жалкие, отсталые реакционеры, то есть люди думающие иначе. Может, когда-нибудь и Коно прозреет и поймёт, что он — всего лишь один из многих, ничтожная капелька в реке жизни, именуемой человечеством. Такэо открыл брошенную у изголовья книгу

«Место человека в природе». Человек — частица жизни. Для того чтобы определить, какое именно место занимает человек во Вселенной, следует прежде всего понять, что такое жизнь в рамках этой самой Вселенной. А именно это-то и невозможно понять. Что есть Вселенная? Что есть Жизнь? И что есть Человек? Разве можно строить какие-либо умозаключения, не имея представления об исходных посылках? Пойми же, Коно, по-настоящему важно знать только одно — что человек ничего не знает, а единственный действительно достоверный факт — человек — мельчайшая частица чего-то большого. Как сказала та женщина в киотском баре, когда мы разговаривали с ней о Боге, «мы, люди, не сами по себе, а часть чего-то большего».

В душе Такэо возникло красное пятно. Так бывает, когда в воду вливают красные чернила: красный цвет раскидывает щупальца в разные стороны, захватывая всё большее пространство, пока вся вода не станет ярко-красной. Пятно, лишённое вязкости крови, напоминало сухое пламя. Ему вспомнилось, как во время воздушных налётов пламя пожирало одну улицу за другой. Гигантское пламя, разом уносившее к небу многолетние усилия многих людей. И тут же память перенесла его в один тёмный вечер. Охваченный безотчётной тоской, он кружил тогда по камере. Ему было до боли жаль скончавшегося полмесяца тому назад отца Шома, и к глазам то и дело подступали слёзы. Как обычно, три шага — стена, три шага — стена. Пока он повторял это монотонное движение, ему вдруг почудилось, что его кто-то позвал, и он повернул голову к окну. В тот миг в соседних камерах было тихо, и он услышал, как его зовёт какой-то странный беззвучный голос. Он поднял глаза к небу, и у него перехватило дыхание. В небе горел закат. Впрочем, обыденное слово «закат» слишком мало подходит к тому, что предстало его взору. Не исключено, конечно, что такой закат человечество видело миллиарды раз. Но для него это было событие чрезвычайной важности, единственное в своём роде. Густая пелена тяжёлых серых туч прорвалась, и в образовавшемся прогале плыли три сверкающих облака. Три больших облака, ярко светившиеся изнутри, каждое — словно город с высокими, сверкающими золотом и драгоценными камнями теремами, башнями, домами, воротами, улицами, проспектами. Между облаками — синее небо, словно присыпанное золотой пылью. «Если бы можно было открыть глаза и увидеть воочию то, что называется „жизнь", это было бы именно так», — подумалось ему. Его душа, вылетев из забранного железной решёткой и металлической сеткой окошка, воспарила к небу, и её поглотила эта гигантская «жизнь», приняла в своё лоно. Но это прекрасное зрелище длилось недолго. Облака, догорев, погасли и смешались с окружавшей их однотонной серой массой. Тьма постепенно захватывала всё большее пространство, откуда-то снизу надвинулась тяжёлая, как гора, чёрная туча и быстро затянула небо. Когда он очнулся, всё исчезло, растаяло, словно призрак, в небе царила беззвёздная ночь. «А может, этот закат — знак от патера Шома?» — подумалось вдруг ему. Голос был точно его. И тут он обратил внимание ещё на одно чудесное совпадение. В этот день два года назад его арестовали в Киото.

Дорогой патер Шом,

вот уже тринадцать лет прошло с того дня, как Вы удалились в «иной мир». Всё это время моё существование поддерживал тот огонь, который Вы разожгли во мне.

Все подробности нашей первой встречи навечно запечатлены на «табула раса» — чистом листе моей души. Услышанные от Вас слова, смысл которых я не всегда улавливал, омытые потоком времени, постепенно начинают сверкать и переливаться яркими красками.

В моей жизни было слишком много разлук. Память о самых горестных — в крестиках, начертанных моей рукой на обложке Библии. Скоро придёт день, когда один из этих крестиков станет моим. Я поставлю его перед тем, как идти на казнь.

Я много раз хотел умереть. Разумеется, прояви я определённую изобретательность, возможностей осуществить это желание нашлось бы сколько угодно. Я мог бы зубами — они у меня достаточно крепкие — перегрызть артерию на языке или на запястье, мне ничего не стоило сплести верёвку из разорванной на полосы простыни и повеситься. В детстве у меня был аппендицит, и из-за спаек случился заворот кишок, если бы я тогда сумел перетерпеть боль всего один день, то умер бы от прободения. Интуитивно я понимал это. Но от Вас я узнал, что самоубийство — это от гордыни.

Помните, я как-то рассказывал Вам о женщине из Киото? Вы ещё сказали, что она знает самое главное. Что люди, осознавшие, что жизнью обязаны вовсе не самим себе, достойны уважения. И Вы показали мне то место из Послания к Римлянам, где говорится: «Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать». Глядя на сегодняшний закат, я внезапно понял глубокий смысл этих слов.

Дорогой Отец! Если я скажу, что для меня смертная казнь — благость Божья, меня засмеют. Тот же Коно, который всё время пристаёт ко мне с разговорами, набросится на меня и примется орать, что всё это бредни рабов, желающих в столь извращённой форме доказать свою преданность правителям. Но Вы-то меня поймёте. Поэтому я повторяю ещё раз. Смертная казнь для меня — благодать Божья.

Реставрировав черты седой морщинистой старухи и увидев в ней мать Такэо опустил глаза. После того как начался судебный процесс и его поместили в тюрьму, он около года отказывался встречаться с ней, но потом, вняв уговорам адвоката Намики, всё-таки сдался, поставив условие: эта встреча будет первой и последней. Тянулось неловкое молчание. Он упрямо ждал, пока она заговорит, заранее решив, что отвечать ей не станет: сидящая перед ним старуха уже не имела никакого отношения к Мидори Кусумото.