Заре навстречу - Вадим Кожевников

В больничном коридоре на белой скамье сидели Рыжиков, Ян Витол и между ними папа.

Папа внимательно и напряженно смотрел на дверь палаты, где лежала мама, а Рыжиков и Ян, наклонившись друг к другу, беседовали шепотом.

Папа сказал Тиме:

— Только тихо.

Тима сел рядом с Яном. Ян, не обращая на Тиму внимания, продолжал сердито говорить Рыжикову:

— Пока амбары были пустые, их не поджигали.

— Ну и что? — перебил его Рыжиков. — Вполне естественно. Сначала враг рассчитывал, что мы не справимся. А теперь старается бить по тому, что мы сделали.

— Я не про то, — досадливо поморщился Ян. — Дел прибавилось, а вы забираете у меня Сапожкова.

Рыжиков сказал примирительно:

— Давай больше не спорить. Ревком решил — и точка.

— Нет, будем, — упрямо заявил Яп.

— Ты пойми, — повысил голос Рыжиков, — Советская власть должна дать людям то, чего они были лишены прп капитализме. Это и есть главный удар по контрреволюции. И новая больница — это тоже удар. Двести коек — значит, двести человек получат помощь от Советской власти!

— Ты со мной не митингуй, — обиженно попросил Ян. — Я о Сапожкове говорю.

— Ну, а ты, Петр, как считаешь? — спросил Рыжиков.

Папа, не спуская взгляда с двери палаты, произнес вопросительно:

— Кажется, спит? Это очень хорошо… — И разрешил: — Ничего, пожалуйста, беседуйте, только не очень громко, — и снова уставился на дверь.

Яп махнул иа папу рукой и, еще ближе склонившись к Рыжикову, продолжал говорить, только уже совсем тихо, лицо его оставалось по-прежнему обиженным.

Тима подошел к двери, прислушался. Увидев испуганный взгляд папы, побрел на цыпочках в докторский кабинет.

Здесь, склонившись над микроскопом, сидел Андросов.

Обернувшись, предложил Тиме:

— Хочешь поглядеть? — и объяснил: — Гнилостные бактерии — коварные, живучие, прожорливые твари.

Тима приник к стеклышку глазом и увидел небесного цвета круг, в нем двигались противные сероватые тельца, приближаясь к красным прозрачным кружкам, прилипали к ним, и те начинали блекнуть и словно растворяться.

— Вот, — сказал Андросов, — Видишь? Всюду борьба насмерть.

Тима спросил:

— А вы за кого-нибудь из них заступиться можете?

Андросов капнул из пипетки на стеклышко, лежащее под микроскопом, и Тима увидел, как серые тельца стали вдруг сжиматься, меркнуть, теряя подвижность.

— Вот это правильно! — обрадовался Тима. И похвалил Андросова: — Я так и знал, что вы этих серых, а не других погубите.

Андросов улыбнулся.

— Почему ты так думал?

— Так, — сказал Тима. — Думал — и все, — и спросил: — А если внутрь больного человека так накапать?

— Нельзя. Для человека это пока яд.

— Жалко, — сказал Тима.

— Да, — согласился Андросов. И, похлопав Тиму по плечу, утешил: — О маме не беспокойся: скоро выздоровеет.

— А я по только о ней, — сказал Тима и посмотрел в глаза Андросову.

Андросов нахмурился сердито:

— Ладно, тоже философ нашелся! — И, открыв дверь, пропустил Тиму вперед.

Так как маме стало значительно лучше, Тима на следующий день с утра отправился в контору. Но тут всем было не до него. В конторе произошла новая беда. Губернский уполномоченный оказался вовсе не уполномоченпым. Хрулева нашли иа дороге тяжело раненным, а коней бандиты угнали неизвестно куда, в том числе и Тиминого Ваську.

Капелюхин, собрав во дворе рабочих, объявил:

— Могу выдать четыре винтовки. Что же касается того гада, докладываю: мандат у него фальшивый. Мы таких целую пачку на Плетневской заимке захватили, но, видать, кое-кому они уже выдать успели. Так что, кто хочет ловить бандитов, — пожалуйста. Старшим поедет от пас товарищ Давыд Синцов.

Тима подошел к Синцову и спросил:

— А мне можно?

Синцов, глядя поверх его головы, крикнул:

— А ну, быстрее там, товарищи! — и, ничего не ответив, побежал к головной упряжке.

Тима истолковал молчание Синцова в свою пользу.

Когда сани выехали на улицу, он молча втиснулся на задние розвальни между Белужиным и Колей Светличным.

Белужин спросил:

— Подвезти, что ли?

Тима промолчал.

Дула предвесенняя вьюга, сырой, сизый снег бил в лицо, словно мокрыми тряпками.

Белужин уныло жаловался Светличному:

— Умный я человек, а ввязался. Партийным рассуждать не приходится: велено — значит, иди, а я-то вольный, вполне мог остаться.

— Чего же не остался? — сердито спросил Светличный. — Никто не неволил.

— Вот и думаю: чего? — с хитроватым простодушием пожал плечами Белужин.

— Полез, а теперь ноешь.

— Не ною, а рассуждаю, — с достоинством поправил Белужин. — Тебе, Коля, помереть легко, беспечно, а у меня ребят трое. Если я в такое дело влез, то не от отваги, как ты, а оттого, что в сторонке стоять да моргать неловко, пока другие жизнь наладят.

— Ты что, легкой ждешь?

— Жду, малый, как все ждут, — вздохнул Белужин. — Вот по субботам трудящимся подводы наряжаем за водой, в тайгу за дровами, на реку бабам белье полоскать. И называется это коммунальная услуга. Значит, облегчение жизни. Мне вот за полсотни, а я до революции конем только два раза пользовался: один раз, когда брат помер, на кладбище его свез, другой случай — в больницу самого доставили. Целковый ломовик взял. А в конторе две подводы под красным крестом. Кто захворает, везем даром.

И еще полостями накрываем, чтобы в дороге не застудился. — Оглядев высокомерно Светлпчного, сказал: — Тебе только бандитов ловить — и все, а у меня душа болит. Не доставим завтра воду людям — значит, обидим. Раньше за два ведра воды — копейка, и могли платить только бары, а мы ее даром возим. По бедности с воды начали, а большое с того уважение получилось. Поэтому контры на наш двор покушение сделали, не столько чтоб коней украсть, сколько чтобы осрамить перед народом, будто мы в хозяйстве слабосильны.

— Видать, и ты стал партии сочувственный, раз поехал бандитов ловить, одобрил Светличный.

— Не я ей, а она мне сочувствует, — с достоинством поправил Белужин.

Тима не очень внимательно прислушивался к рассуждениям Белужина: он был весь захвачен заботой, как бы заслужить доверие Светличного, обнимавшего обеими руками винтовку, затвор которой он бережно обвязал шейным платком, а дуло заткнул паклей. П хотя нехорошо было так думать, но Тима думал о том, как было бы здорово, если бы Колю ранили во время боя с бандитами:

тогда он обязательно взял бы его винтовку и сам стал стрелять по бандитам. Важно только заслужить доверие и быть все время рядом с ним. И чтобы добиться расположения Светлпчного, Тима насмешливо и льстиво подмигивал ему, когда Белужин рассуждал, почему он за большевиков и революцию.

И только когда выехали далеко за город, Белужин спохватился. Остановив коня, сердито спросил Тиму:

— Ты что же это? Просился подвезти, а выходит, увязался?

— Это вы сказали — подвезти, а я вам ничего не говорил, — попробовал оправдаться Тима.

— Нет, какой смышленый! — возмутился Белужин. — А ну слезай!

— Завезли, чего уж там, — заступился за Тиму Светличный.

— Тебе чего! — гневно сказал Белужин. — Сам давно ли из-под родительской воли выскочил? А у пего мать в больнице, понимать надо.

— А может, ты сам домой захотел? — спросил Светличный и ехидно посоветовал: — Ухп-то зачем ватой заложил — боишься от стрельбы оглохнуть?

— От простуды, — деловито разъяснил Белужин. И вдруг, осердившись, крикнул: — Ну так я тоже ему не дядька! — и, дернув вожжи, погнал коня вскачь догонять остальных.

А вьюга волокла навстречу сырые космы липкого снега, и если не отворачивать лицо, то можно было даже захлебнуться этими влажными густыми хлопьями, залепляющими глаза, ноздри, рот. Поддевка на плечах отсырела, и штаны на коленях тоже.

Скорчившись на дровнях, Тима старался не шевелиться, чтобы тающий снег не попадал за ворот. Светличный запахнул винтовку шинелью, ствол ее торчал у самого лица, отчего ему приходилось все время держать голову откинутой.

Но когда Тима предложил ему передохнуть и дать подержать винтовку, Коля сказал сухо:

— Это тебе не лопата, а оружие, ею в чужие руки давать не положено.

И хотя Тиме было обидно, что Светличный говорил с ЕИМ так недружелюбно, все-таки от этих слов уважение к Коле возросло, и Тима только сказал покорно:

— Я ведь не насовсем, а так только, чтобы помочь.

— Не нуждаюсь! — ответил Светличный и еще крепче обнял винтовку.

Когда переезжали Соловинкину падь, всем пришлось слезть с саней: здесь так высоко намело снег, чго лошади брели в нем по брюхо. И хотя Тима ступал в протоптанные следы, но все-таки набрал полные валенки, и снег в них таял. Шагая, Тима все время шевелил пальцами ног, и ему казалось, что он слышит, как чмокает в валенках.