Анж Питу - Александр Дюма

Но сзади на него тут же обрушился град ударов; он упал, и град новых ударов посыпался на него со всех сторон.

Бийо исчез под ногами убийц.

Бертье умер сразу, без мучений. Кровь и душа разом покинули его тело через тысячу ран.

И тут Бийо представилось зрелище еще более отвратительное, чем все, что он наблюдал до сих пор. Он увидел, как какой-то человек засунул руку в зияющую рану на груди убитого и вырвал оттуда дымящееся сердце.

Потом, насадив это сердце на острие своей сабли, он прошел сквозь расступавшуюся перед ним орущую толпу, вошел в ратушу и положил ее на стол в зале, где заседали выборщики.

Бийо, этот железный человек, не смог выдержать ужасного зрелища; он упал прямо на каменную тумбу в десяти шагах от зловещего фонаря.

Лафайет, увидев, что его власти и революции, которую он возглавлял, — вернее, думал, что возглавляет, — нанесено гнусное оскорбление, сломал свою шпагу и выбросил ее обломки на головы убийц.

Питу подошел к фермеру, поднял его и прошептал на ухо:

— Бийо! Папаша Бийо! Берегитесь, если они увидят, что вам плохо, они примут вас за его сообщника и тоже убьют. Жаль будет такого достойного патриота.

И он потащил его к реке, старательно заслоняя от взглядов нескольких особо ревностных мстителей, которые уже начали перешептываться.

XV

БИЙО НАЧИНАЕТ ПОНИМАТЬ, ЧТО В РЕВОЛЮЦИЯХ БЫВАЮТ НЕ ОДНИ ТОЛЬКО РОЗЫ

Бийо, вместе с Питу опьяненный революцией, ощутил вдруг горечь в пиршественной чаше.

Когда речная прохлада привела его в чувство, он услышал голос Питу:

— Господин Бийо, я скучаю по Виллер-Котре, а вы?

От этих слов повеяло добродетелью и покоем, и фермер словно очнулся от сна; он собрал все свои силы, чтобы вновь пробиться сквозь толпу и уйти подальше от этой бойни.

— Пойдем, — сказал он Питу, — ты прав.

Он решил повидать Жильбера, жившего в Версале. После путешествия короля в Париж Жильберу уже не пришлось быть подле королевы, и он стал правой рукой вернувшегося на свой пост Неккера; отрешившись от романа своей жизни во имя истории человечества, Жильбер пытался добиться процветания общества посредством всеобщей нищеты.

Питу, как обычно, следовал за Бийо.

Обоих провели в рабочий кабинет доктора.

— Доктор, я возвращаюсь к себе на ферму, — сообщил Бийо.

— Почему? — спросил Жильбер.

— Потому что я ненавижу Париж.

— А да, я понимаю, вы устали, — холодно сказал Жильбер.

— Я больше не могу.

— Вы разочаровались в революции?

— Я не могу дождаться ее конца.

Жильбер печально улыбнулся:

— Она только начинается.

— О! — поразился Бийо.

— Это вас удивляет?

— Что меня удивляет, так это ваше хладнокровие.

— Друг мой, знаете ли вы, откуда у меня такое хладнокровие? — спросил Жильбер.

— Оно может происходить только из убеждения.

— Верно.

— И каково же ваше убеждение?

— Угадайте.

— Что все кончится хорошо?

Жильбер улыбнулся еще печальнее, чем в первый раз:

— Нет, напротив, что все кончится плохо.

Бийо вскрикнул от удивления.

Что до Питу, то он таращил глаза: аргументация казалась ему не очень логичной.

— Неужели? — сказал Бийо, почесав в затылке своей здоровенной лапищей. — Неужели? Что-то я плохо понимаю.

— Берите стул, Бийо, и садитесь рядом со мной, — пригласил Жильбер.

Бийо повиновался.

— Совсем рядом, поближе, чтобы меня слышали только вы, и никто больше.

— А как же я, господин Жильбер? — робко спросил Питу, давая понять, что, если Жильбер хочет, он готов удалиться.

— Нет, нет, оставайся, — сказал доктор. — Ты молод, тебе полезно послушать.

Питу навострил уши, такие же огромные, как и глаза, и сел на пол рядом со стулом папаши Бийо.

Зрелище было довольно забавное — три человека держали в кабинете Жильбера тайный совет, сидя перед столом, заваленным письмами, бумагами, свежеотпечатанными брошюрами и газетами, в четырех шагах от двери, которую тщетно осаждали просители и жалобщики, чей натиск сдерживал подслеповатый однорукий старик-служитель.

— Я слушаю, — сказал Бийо, — объясните, метр Жильбер. Почему все это плохо кончится?

— Так вот, знаете ли вы, дружище, чем я сейчас занимаюсь?

— Вы пишете какие-то строчки.

— А что значат эти строчки, Бийо?

— Как я могу это угадать, ведь читать-то я не умею.

Питу робко поднял голову и бросил взгляд в бумагу, лежавшую перед доктором.

— Здесь цифры, — сказал он.

— Да, здесь цифры. Так вот, в этих цифрах разом и разорение и спасение Франции.

— Смотри-ка! — удивился Бийо.

— Смотри-ка, смотри-ка! — повторил Питу.

— Завтра эти цифры напечатают, — продолжал доктор, — они проникнут в королевский дворец, в замок знатного сеньора, в хижину бедняка и потребуют с каждого четверть его дохода.

— Как это? — не понял Бийо.

— Бедная тетушка Анжелика, — пробормотал Питу, — какую она скорчит рожу!

— А как вы думаете, милейший? — продолжал Жильбер. — Как совершать революции, мы тут как тут! А теперь приходится за это платить.

— Ну что ж, — стоически отозвался Бийо. — Ну что ж, будем платить.

— Черт побери! — произнес Жильбер. — Вы человек убежденный, и ваш ответ меня нисколько не удивляет; а вот те, что не убеждены…

— Те, что не убеждены?

— Да, как поступят они?

— Они будут против, — твердо сказал Бийо, и было ясно, что, если бы у него стали требовать четвертую часть дохода на нечто противное его убеждениям, он стал бы отбиваться руками и ногами.

— Выходит, борьба, — произнес Жильбер.

— Но большинство… — начал Бийо.

— Договаривайте, мой друг.

— Большинство на то и большинство, чтобы навязать свою волю.

— Значит, притеснение.

Бийо посмотрел на Жильбера сначала с сомнением, затем глаза его засветились пониманием.

— Погодите, Бийо! Я знаю, что вы мне скажете. У дворян и духовенства есть все, не правда ли?

— Это верно, — согласился Бийо. — Поэтому монастыри…

— Монастыри?

— Монастыри благоденствуют.

— Notum certumque[31], — проворчал Питу.

— Налоги, которые платят дворяне, не сравнить с нашими. Я, фермер, один плачу вдвое, если не втрое больше, чем мои соседи братья де Шарни, у которых на троих приходится более двухсот тысяч ливров ренты.

— Вы что, — продолжал Жильбер, — не согласны с тем, что дворяне и священники такие же французы, как и вы?

Питу насторожился: патриотизм в то время измерялся крепостью локтей на Гревской площади, и слова Жильбера звучали ересью.