Анж Питу - Александр Дюма

— Сдается мне, — заметил Бийо, — что такое предложение и делать нечестно, и так же нечестно принимать!

— Дорогой Бийо, это называется дипломатией, и в политическом мире подобный образ мыслей вызывает большое восхищение. Ну что ж, Бийо, каким бы безнравственным вам это ни казалось, быть может, если бы не Вашингтон, благороднейший из людей, то оказалось бы, что американцы готовы купить мир ценой позорной уступки англичанам.

Но лорд Чатам, то есть Питт-отец, этот неизлечимый больной, этот умирающий, этот призрак, что стоял одной ногой в могиле и кому, казалось бы, ничего уже не нужно на этой земле, кроме нескольких мирных лет перед вечным упокоением, так вот, старый лорд Чатам потребовал, чтобы его привезли на заседание парламента, где должен был обсуждаться вопрос об этом договоре.

Его поддерживали под руки девятнадцатилетний сын Уильям и зять; он явился в парадных одеждах, которые выглядели на этом скелете смешно! Бледный как привидение, с закатывающимися глазами под усталыми веками, он приказал, чтобы его провели на его скамью, графскую скамью, меж тем как лорды, пораженные его неожиданным появлением, склонили головы в восхищении, как сделал бы римский сенат, если бы в нем появился давно умерший и всеми забытый Тиберий.

Лорд Чатам с глубокой сосредоточенностью выслушал речь лорда Ричмонда и, когда тот закончил, поднялся для ответа.

И этот полумертвый человек нашел в себе силы говорить три часа; он нашел в своей душе столько огня, что глаза его метали молнии; он нашел в своем сердце слова, взволновавшие сердце каждого.

Правда, он выступал против Франции, правда, он раздувал ненависть своих соотечественников к Франции, правда, все свои силы и весь свой пыл он собрал с единственной целью: развалить и разорить ненавистную страну, соперницу его родины. Он возражал против признания независимости Америки, он возражал против каких бы то ни было соглашений, он кричал: «Война! Война!». Он обрушился на Францию, как Ганнибал — на Рим, как Катон — на Карфаген. Он заявлял, что долг всякого англичанина-патриота — умереть разоренным, но не допустить, чтобы отечество лишилось хотя бы единственной колонии.

Он закончил свою речь, изрыгнул последнюю угрозу и упал как подкошенный.

Ему больше нечего было делать в этом мире; его унесли чуть живого.

Через несколько дней он испустил дух.

— О-о! — в один голос воскликнули Бийо и Питу. — Вот так человек этот лорд Чатам!

— Таков был отец тридцатилетнего молодого человека, о котором мы говорим, — заключил Жильбер. — Чатам дожил до семидесяти лет. Если сын проживет столько же, то нам терпеть Уильяма Питта еще сорок лет. Вот, папаша Бийо, с кем мы теперь имеем дело; вот человек, управляющий Великобританией, вот тот, кто не забыл имен Ламета, Рошамбо, Лафайета; тот, кто помнит имена всех членов Национального собрания, тот, кто поклялся в смертельной ненависти к Людовику Шестнадцатому, автору трактата тысяча семьсот семьдесят восьмого года; наконец, тот, кто не будет спать спокойно, пока во Франции останется хоть одно заряженное ружье и хоть один полный карман. Вы начинаете понимать?

— Я понимаю, что он люто ненавидит Францию, но я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

— Я тоже, — признался Питу.

— Ладно, прочитайте эти четыре слова.

И он протянул Питу бумагу.

— Это по-английски? — спросил тот.

— «Don’t mind the money», — прочел Жильбер.

— Я слышу, но не понимаю, — сказал Питу.

— «Не останавливайтесь перед расходами», — ответил доктор. — И дальше снова об этом: «Передайте им, пусть не жалеют денег и не дают мне никакого отчета».

— Значит, они тратят деньги на оружие? — спросил Бийо.

— Нет, они подкупают.

— Но кому адресовано это письмо?

— Всем и никому. Эти деньги платят, тратят, бросают на ветер, их раздают крестьянам, рабочим, нищим — одним словом, людям, которые погубят нашу революцию.

Папаша Бийо опустил голову. Эти слова объяснили все.

— Стали бы вы, Бийо, убивать де Лонэ ружейным прикладом?

— Нет.

— Стали бы вы стрелять во Флесселя из пистолета?

— Нет.

— Стали бы вы вешать Фуллона?

— Нет.

— Стали бы вы приносить окровавленное сердце Бертье в зал совета выборщиков?

— Какой позор! — воскликнул Бийо. — Да я, как бы ни был виноват этот человек, дал бы разорвать себя на части, лишь бы его спасти; вот, смотрите, меня ранили, когда я защищал его, и если бы Питу не утащил меня к реке…

— Это верно, — подтвердил Питу, — если бы не я, туго бы пришлось папаше Бийо.

— Вот видите. В том-то и дело, Бийо, что найдется немало людей, которые поступили бы так же, если бы чувствовали поддержку, между тем как видя перед собой дурные примеры они, напротив, становятся сначала злобными, затем жестокими, потом свирепыми и совершают преступления, а сделанного ведь не воротишь.

— Ну хорошо, — сказал Бийо, — я допускаю, что господин Питт, вернее, его деньги, причастны к смерти Флесселя, Фуллона и Бертье. И какой ему от этого прок?

Жильбер начал смеяться тем беззвучным смехом, что приводит в изумление простаков и в трепет — людей мыслящих.

— Вы спрашиваете, какой ему от этого прок?

— Да, спрашиваю.

— Сейчас скажу. Вы, верно, очень любите революцию, раз шли на штурм Бастилии, ступая по крови.

— Да, я ее любил.

— Вот-вот! Теперь вы ее разлюбили. Теперь вы скучаете по Виллер-Котре и Пислё, по вашим мирным равнинам и лесной сени.

— Frigida Tempe[34], — пробормотал себе под нос Питу.

— Да, да, вы правы, — сказал Бийо.

— Ну что ж! Вы, папаша Бийо, фермер, вы собственник, вы дитя Иль-де-Франса и, следовательно, француз старого закала, вы представитель третьего сословия, представитель так называемого большинства. И вы уже сыты по горло!

— Я не отрицаю.

— Значит, большинству все это тоже скоро встанет поперек горла.

— И что?

— И в один прекрасный день вы протянете руку солдатам господина герцога Брауншвейгского и господина Питта, явившимся для того, чтобы именем этих двух освободителей Франции вернуть вас в лоно здравых учений.

— Никогда!

— Не зарекайтесь! Подождите, сами увидите.

— Флессель, Бертье и Фуллон в общем-то были негодяями… — вставил Питу.

— Черт возьми! Точно так же, как были негодяями господа де Сартин и де Морепа, а прежде них — господа д’Аржансон и Фелипо, а прежде них — господин Ло, а до него господин Дюверне, Лебланы и братья Пари, как были негодяями Фуке, Мазарини, Самблансе, Ангерран де Мариньи; господин де Бриенн — негодяй в глазах господина де Калонна, господин де Калонн — негодяй в глазах господина де Неккера, господин де Неккер будет негодяем в глазах министра, который придет ему на смену через два года.