Три зимовки во льдах Арктики - К.С. Бадигин

Во всяком случае, обстановка в районе дрейфа покажет наиболее благоприятный момент для подхода к «Седову». Угрозы сжатий для корпуса сейчас нет и, пока ветры постоянны, думаю, не будет.

Вообще несколько лишних дней - не в счет. Судя по дрейфу, вероятно, подгребем к 81° суток через 10-12.

Видимость у нас, благодаря матушке-луне, хорошая: 3 - 4 миля. Но разводьев сейчас не видно.

На судне дела идут прекрасно. Готовимся к выходу, на днях поднимем пар во вспомогательном котле с целью окончательной проверки механизмов.

Научная работа в связи с ускорением дрейфа также идет форсированным ходом.

С Ледовитым океаном покончили 20 декабря, - в этот день глубина достигла 1620 метров.

К дрейфу настолько привык, что не верится, что будет конец. Вообще же, сам понимаешь, это не очень веселое занятие.

Привет от Георгиевича. С тех пор, как ледокол вышел из Мурманска, он ходит петушком...»

Таким образом, мы не только не торопили командование ледокола, но, наоборот, настаивали на том, чтобы операция развертывалась с максимальной осторожностью: незачем было рисковать флагманским кораблем советского ледокольного флота, пока нам не угрожала непосредственная опасность, тем более что на «Седове» все обстояло благополучно.

До 13 часов 20 минут 24 декабря мощный ледокол боролся с тяжелыми многолетними полями. Но с каждой милей пробиваться на север становилось все труднее. И вечером я получил новое сообщение капитана ледокола:

«Пройдя 80 градусов широты, вошли в десятибальный лед, имеющий трещины. Пользуясь лунным светом, форсировали лед. Постепенно проходимость стала хуже. Тараном пробивал 3 метра, отходил назад, вновь полным вперед пробивал 3 метра. 24 декабря в 13 час. 20 мин., видя бесполезность работы, остановились об ожидании подвижек льда, чтобы продолжать движение. 20 часов - широта 80°32', долгота 5° восточная. Лед 10 баллов. Северный ветер 3 балла; температура минус 32 градуса. Привет. Белоусов».

Потянулись долгие томительные часы ожидания. Двое суток ледокол «И. Сталин» простоял на одном месте, - он не мог продвинуться к северу ни на один метр. Единственным утешением для нас служило то обстоятельство, что сам «Седов» с каждым часом все быстрее и быстрее несся на юг, словно усталая лошадь, почуявшая приближение к своей конюшне. 26 декабря в 18 часов мы находились уже на широте 81°4б',8 и долготе 4°31', - за одни лишь сутки нас снесло к югу на 13 миль! Теперь нас и ледокол «И. Сталин» разделяли всего 84 мили.

Если бы и дальше мы двигались к югу так же стремительно и в то же время спокойно, наш выход из льдов превратился бы в своеобразное триумфальное шествие. Но в эти заключительные дни дрейфа нам пришлось пройти через новые испытания.

* * *

26 декабря 1939 года, как всегда, моя вахта началась в 2 часа утра. Все как будто было в пределах средней декабрьской нормы: северный ветер 4 балла, мороз минус 36 градусов, низовая метель. Сквозь тонкие облака просвечивала луна, светившая так ярко, что даже узенькие полоски воды в свежих трещинах были видны на расстоянии 3 миль. Изредка, когда ветер немного отклонялся к западу, слышалось небольшое шевеление льда у левого борта, но потом снова все стихало.

Маленькое юмористическое приключение внесло некоторое разнообразие в унылую ночную вахту. Дело было так. Составляя очередную метеосводку, я позабыл о камельке в своей каюте, и он погас. Когда я зашел к себе, термометр показывал всего 5 градусов тепла. Андрей Георгиевич, спавший в соседней каюте, поеживался на своей койке, прячась поглубже под меховую малицу.

Начал колоть лучину и снова разжигать огонь. Тяги не было, камелек упорно не разгорался. Тем временем градусник уже показывал почти ноль. Андрей Георгиевич во сне беспокойно ворочался. Мне стало жаль его: в 8 часов утра он должен был заступить на вахту, и ему предстояло еще вдоволь померзнуть.

Вспомнив о горючей смеси, приготовленной Алферовым для факелов, я решил, пустить ее в дело, чтобы поскорее разжечь огонь. Принес ведерко с этой густой черной жидкостью, плеснул ею на щепу и чиркнул спичкой.

Как и следовало ожидать, горючая смесь вспыхнула мгновенно. Камелек загудел, словно паровоз, и через минуту железная труба раскалилась докрасна. Но... в спешке я совершенно забыл о том, что в горючую смесь добавлен медвежий жир, и жестоко поплатился за эту забывчивость. Я обошел на кораблях чуть ли не весь земной шар и узнал тысячи самых различных запахов, как приятных, так и неприятных, но мне неизвестно что-либо более отвратительное, чем запах горелого жира белого медведя. К несчастью, несколько капель горючей смеси пролилось на поверхность камелька, и теперь обе каюты наполнились тошнотворным смрадом. Я пытался соскоблить остатки смеси с камелька, но это нисколько не помогло. За спиною послышался душераздирающий кашель, - Андрей Георгиевич, услышав запах горелого жира, кубарем скатился с койки и бросился вон из каюты. Я последовал за ним. Только в кают-компании нам удалось отделаться от этого гнусного запаха и немного перевести дух.

Недовольный неожиданным и неприятным пробуждением, Андрей Георгиевич был на этот раз плохим собеседником. Делать же до утра теперь было нечего, и я, вытащив из шкафа книжку, углубился в чтение; остаток ночи пролетел незаметно. К 8 часам утра ветер отошел к западо-северо-западу и усилился до 7 баллов. Следовало ждать начала подвижек.

Так оно и вышло. В полдень западное поле беззвучно отодвинулось от судна. На этот раз оно ушло значительно дальше. Какое-то смешанное чувство восхищения, страха и удивления перед совершимся овладело нами, когда мы вглядывались вдаль, силясь найти в тумане исчезнувшую кромку льда. Словно море, необъятное, широкое море плескалось и шумело перед нами. Волны, украшенные барашками пены, серебристый след луны на воде, блинчатый лед, покачивающийся у самого борта, создавали полную иллюзию выхода на чистую воду. Мы так истосковались за эти годы по морским просторам, что теперь с огромной жадностью разглядывали загадочную гигантскую полынью, которой как будто не было ни конца, ни края. Но в то же время я прекрасно понимал, что это не больше, чем иллюзия, что только случайная комбинация льдов могла образовать гигантскую полынью, что, как ни велика она, за нею снова начинаются бескрайные пространства мощного, сплоченного пака. Больше того, рассудок подсказывал: чем дальше отойдут от нас льды, тем с большей силой обрушатся они потом на корабль - их силу умножит инерция движения по чистой воде.

Сильно тревожила меня судьба аварийного запаса, оставшегося по ту сторону этой гигантской полыньи. Правда, в нашем распоряжении оставался второй комплект запаса, уложенный на палубе. Но все же было жалко терять, продовольствие, меховую одежду, радиостанцию, горючее. Хуже всего было то, что мы не могли ничего предпринять для спасения своих запасов. Не плыть же в резиновой шлюпке за ними по этому морю, развернувшемуся внезапно среди многолетних льдов!

Чтобы отыскать льдину с аварийными базами, зажгли прожектор. Но луч прожектора врезался в пелену тумана и затерялся в ней,- ни баз, ни даже самой льдины нигде видно не было. Повсюду на западе простирались обширные пространства воды, над которой дымился туман.

Как скоро вернутся к судну многолетние ледяные поля, отошедшие на запад? Когда начнется сжатие? Что мы сможем ему противопоставить? На эти невеселые вопросы никто не мог дать ответа. Пользуясь временным затишьем, я решил спуститься на лед и произвести пешую разведку, - быть может, где-нибудь на юге удастся разыскать ледяной выступ или перпендикулярную разводью трещину, куда можно было бы завести корабль, чтобы уберечь его от сжатий. Ведь пока мы стоим на самой кромке проклятого разводья, нельзя ни на минуту быть спокойным за судьбу судна.

Буйницкий вызвался мне сопутствовать, и мы в час ночи спустились по трапу. Ветер немного утих. Мороз также несколько ослабел - было около 20 градусов ниже нуля. Среди вечных льдов, под темно-синим небом полярной ночи, огромное черное озеро, лежавшее рядом с кораблем, выглядело как-то дико и неестественно. На воде быстро образовывался молодой лед, но значительные пространства полыньи все еще оставались открытыми. По черным волнам плыли с севера на юг, медленно покачиваясь, обломки льда, похожие на каких-то сказочных лебедей, залетевших в это мертвое царство.

Как мы ни напрягали зрение, нам не удавалось разглядеть противоположную кромку разводья, хотя видимость заметно улучшалась.

Целый час бродил я с Буйницким вдоль кромки разводья. Оно уходило далеко-далеко на юг, и на всем протяжении его ширина казалась все такой же беспредельной. Никаких выступов, никаких бухточек, никаких перпендикулярных разводьев, куда бы мог спрятаться «Седов», - льды, словно ножом, были разрублены на две части, причем все, что находилось к западу от этого разрыва, куда-то исчезло.

Когда мы уже возвращались на корабль, я заметил, что молодой лед, образовавшийся вдоль кромки, медленно и бесшумно отходит на чистую воду. Это был верный признак того, что разводье продолжало расширяться. Признаться, становилось немного жутковато: было трудно постигнуть, куда девается весь лед, что сулит нам это необъяснимое явление. Никогда еще я не наблюдал такого быстрого образования гигантских полыней.