Сталин и Гитлер - Ричард Овери

Утопии существуют только в мечтах, у них нет шансов стать реальностью. По своей природе они представляют собой лишь недостижимый идеал, подобно «Утопии» Томаса Мора, которую автор преднамеренно поместил вне пределов досягаемости реальных людей. Оба, и советский и германский, эксперимента с переустройством общества могут быть без каких-либо оговорок названы дистопиями – режимами, породившими ужасы насилия, дискриминации, преследований и полного искажения реальности вместо обещанного идеального, бесконфликтного, хорошо организованного сообщества.

Пропасть, разделявшая утопические фантазии и социальную реальность, всем была совершенно очевидна. Советские города представляли собой смешение запланированных проектов и импровизированного строительства; на протяжении всех 1930-х и 1940-х годов новые городские трудящиеся были вынуждены жить в крохотных скученных квартирах. На каждого жителя Москвы в 1940 году приходилось в среднем по 4 квадратных метра жилой площади, что было на 30 % меньше, чем в 1930 году157. Многие жители новых городов проживали в коммунальных бараках, в мазанках или постройках из соломы. Уровень жизни стагнировал, если не снижался. Советский вариант «нового человека» существовал в условиях усиления насилия и роста преступности – «хулиганства» на советском языке, – и миллионы людей получали сроки в лагерях и трудовых колониях за мелкие преступления, которые социалистическая среда, как предполагалось, должна была искоренить. В гитлеровской Германии в сознании народного сообщества понятие «народа» воспринималось в узком, директивном смысле этого слова: в него не входили те, в ком видели биологически зараженных, уголовных элементов и лиц с социальными отклонениями; поэтому евреев, цыган и славян преследовали и уничтожали миллионами. Роль женщин сводилась к функции размножения, они не могли быть лидерами. Партия была сугубо мужским и насильственным сообществом, олицетворением которого была подчеркнутая брутальность СС. А результатом деятельности «нового человека» стали чудовищные преступления, совершенные им по всей оккупированной Европе во время войны.

При таких условиях идеальное сообщество должно было стать чем-то большим, чем просто тщательно спланированной фикцией, созданной для прикрытия истинного положения вещей, в котором царили насилие и произвол. И все же этот довод оставляет в стороне один важный момент: обе диктатуры были преданны идее нового общества, в которую верили самые широкие массы, встретившие ее с невиданным энтузиазмом, и строительство которого пользовалось поддержкой всех слоев населения. Обе системы строились на мифе о возможности достичь совершенства. Обе обещали устранить противоречия прошлого, построив взамен утопическое будущее. В конце 1930-х годов в Советском Союзе в лексикон строителей социалистического будущего была добавлена идея достижения «полностью бесконфликтного общества»158. В ноябре 1935 года, выступая перед рабочими, героями труда, Сталин лихо охарактеризовал наступившую эпоху, заявив: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей»159. Гитлер, начиная по крайней мере с 1935 года и далее, говорил так, как будто конфликты классового общества отошли в прошлое и вместо них установилась новая социальная гармония, в котором настоящее и будущее сольются в едином сообществе: «Наша революция – это новый этап… который приведет к завершению истории»160.

Ни в одной из систем будущее идеальное общество никогда не было низведено до примитивного статуса мифологии. Социалистическое строительство подразумевало перестройку социальной структуры, уничтожение остатков старого порядка путем депортации кулаков, взрывов храмов или насаждения «культурности». Германский новый порядок воцарялся в результате заключения людей в тюрьмы, калечения или убийства миллионов людей во имя биологического выживания, частью этого порядка была и сеть скоростных дорог, покрывающая всю территорию Германии, обучение юной элиты в партийных школах и попытки заменить традиционную структуру социальной идентичности возглавляемой партией расово мыслящей технократией. В обоих случаях идея новой эпохи была встречена с огромным энтузиазмом всего населения и распространилась далеко за пределы пропагандистских плакатов и сервильных кинохроник. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», – пелось в одной популярной советской песне 1930-х годов161. Молодой американский коммунист Сима Аллан рассказывал о многочисленных встречах в 1930-х годах с людьми, вскормленными простодушным идеализмом. Одна женщина, едва сводившая концы с концами, воспитывая своих детей и в то же время работая на свиноферме в колхозе, рассказывала ему: «Я понимаю все, что нужно нашей стране. Я работаю от всей души!» Она хотела, чтобы Аллан рассказал всему миру, что «мы идем от тьмы к свету»162. Никто из тех, кто наблюдал за ситуацией в Германии после 1933 года, не мог избежать истинного потрясения перед лицом повсеместного и огромного энтузиазма, с которым все население страны жаждало и стремилось к новому старту и новой эпохе163.

Стремление к утопии может иметь несколько объяснений. Оба движения, и сталинистское и национал-социалистическое, были, как по своей природе, так и по самоощущению, революционными. Идея противопоставления золотого будущего коррумпированному декадентскому прошлому эксплуатировалась для воодушевления и поддержания народного энтузиазма и его самоидентификации с режимом. Цель Сталина состояла не только в том, чтобы положить конец буржуазной эпохе, но и в том, чтобы искоренить остатки буржуазного и мелкобуржуазного менталитета, которые еще сохранялись в культуре, науке и социальной политике предыдущего десятилетия. Коммунистические взгляды 1930-х годов были по сути очистительными. Из них вытекали более угрожающие следствия и умозаключения, касающиеся очищения на основе определения социальной ценности, – это была социальная стратегия чисток, использованных для революционного будущего. Национал-социализм так же заключал в своем социальном идеализме понятие очищения, которое «распространялось», по словам Гитлера, «почти на все сферы жизни»164. Революционная чистота здесь так же означала искоренение декадентства республиканского общества 1920-х годов; вследствие этого германская культура, наука и общество были подвергнуты чистке во имя расового идеализма, оправдывавшего дискриминацию и насилие, которые требовала чистка. Обе диктатуры пытались легитимизировать себя своими целями, а не средствами достижения этих целей.

Обе системы разделяли общую приверженность научному переустройству общества. В Советском Союзе научный характер социального эксперимента в 1930-х годах был центральным элементом его интеллектуального фундамента. Чисто утопический социальный эксперимент уступил место социальному идеалу, корни которого лежали в научном развитии социальной среды. Акцент на идеях Ламарка, отказ от фрейдистской психологии в пользу идеи изменчивости личности и общественная поддержка экспериментальных исследований Павлова, связанных с индуцированным поведением – все это свидетельствовало о стремлении режима использовать современную науку в строительстве социализма. Навязчивая приверженность к планированию всего проистекало из того же взгляда на рациональное развитие социума165. Национал-социалистический эксперимент так же имел свои современные научные обоснования в постулатах и предубеждениях германских социологов, биологов и специалистов социальных служб, рассматривавших все явления с сугубо социальных позиций, и в исследованиях психологов проблем внутренних расовых черт характера. Взращивание чистой расы путем внедрения евгенических методов и целенаправленной социальной политики стало главной чертой диктатур; интерес к «сообществу» вместо общества возник из современного социологического идеализма; выход на передний план научных теорий о наследственном характере изменений признаков, а не под влиянием окружающей среды привел к изменению приоритетов в пользу образования и социальной политики, направленных на формирование поколения новой элиты, демонстрирующей расово полноценную личность166.