Семко - Юзеф Игнаций Крашевский

Кто служил её госпоже с таким же самозабвением, был ей приятен; кто решался ей сопротивляться, был врагом.

Охмистрина переняла также все вкусы своей воспитанницы.

На больших дворах всей Европы всё больше брал верх изнеженный образ жизни. Рыцарство перерождалось в некую поэтичную комедию жизни, исполненную песен, любовных грёз, выдуманных самых необычных обрядов и законов. Наряжались, развлекались, слушали музыку и смотрели на рыцарские турниры, всё больше похожим на придворные забавы.

Рядом с этой стороны идеальной жизни разнузданность обычаев была так же велика, как набожность, которая необычным образом шла с нею в паре. Это был странный мир, совсем непохожий на сегодняшний, ещё отмеченный средневековой горячностью темпераментов, безудержностью фантазии, глубокой верой и аскетизмом. В нём сочетались самые противоположные недостатки и качества: крали из благочестия реликвии святых, морили себя голодом, а прекрасные дамы насчитывали десятки воздыхателей, к которым только внешне были жестоки.

Любовная песнь слышалась повсюду. На дворе Ядвиги с нею вместе находились лютнисты, певцы, потому что обойтись без них было невозможно.

Немолодой уже, но мастер в своём роде, Хандслик, прославленный певец, демонстрировал свой талант перед собравшимися. Принцесса любила его раньше, а что говорить теперь, когда в чужой стране он напоминал о Вене и Буде?

Гневош, добравшись до жилища Хильды, которой предложил свои услуги, сумел с первых слов, хотя сказанных на очень плохом немецком языке, добиться её расположения. Он уверял её, что любовь и уважение к госпоже, которую тут все окружали таким почтением, привели его к ней; он предложил ей быть помощью, верным слугой, ждал приказа.

Хильда была обрадована тем, что нашла среди чужих кого-то, кто мог и хотел облегчить первые шаги в этом незнакомом мире.

Она сразу призналась ему, что сильно беспокоится за свою пани, за этого ангела, которого бросили так в добычу, в незнакомое государство, к новым людям… одну-одинёшеньку.

Гневош умел завязать разговор и потаканием заслужить доверие. И он горевал над судьбой королевы, но в то же время надеялся, что у неё будет своя воля и будет распоряжаться своим будущим. Подкоморий весьма ловко намекнул издалека, слегка, осторожно о Вильгельме, давая понять, что для него не было тайной привязанность Ядвиги к нему.

Охмистрина Хильда, которая уже была напугана тем, что говорили о каком-то новом муже для её воспитанницы, пылко подхватила слова Гневоша. Они должны были представлять узел между ними. Этим соучастием он добился расположения охмистрины. Сразу Гневош больше сделать не мог, ничто не торопило.

Его прежние отношения с Добеславом и его сыном Завишей, покорная служба другим панам, строгое исполнение их приказов давали теперь большую свободу. Никто из тех, кто способствовал его продвижению в подкомории, не мог его даже подозревать, что осмелился что-то делать по своей прихоти, против их воли. Впрочем, Гневош, чем смелее брался за заговор, тем внешне показывал себя более послушным со всеми.

Все прибывшие в целом принесли с собой весьма недвусмысленное предубеждение против страны, которую со времени Казимира и на дворе Луи, не любящего вонючих поляков, научились рисовать как варварскую. Весь этот изнеженный, деликатный, испорченный двор, чувствующий, что он выше людей, среди которых его бросили, вздыхал по возвращению прежних отношений с австрийским герцогом и благоволил к нему.

Гневошу легко было убедиться, что найдёт союзников и помощников. Задача казалась лёгкой, а для него это был вопрос будущего. Он также хорошо знал, что паны стряпали какие-то иные планы на будущее. Ему их не раскрывали, но с каждым днём тайна пригласить на трон Ягайллу была меньше скрываема.

С тех первых дней после прибытия Ядвиги было очевидно, что у тех, кто тут всем владел, были разные намерения, и они делились на лагеря. Более сильными были те, кто голосовал за Ягайллу. Дело родины, её силы, обороны, роста была в довершении той идеи, которая должна была внезапно сделать несчастную Польшу более сильной, чем когда-либо.

Наряду с теми, кто вместе с Яксом из Тенчина называли это Божественным вдохновением, была и горстка тех, кто меньше заботился об общем благе, а больше о собственном. Те голосовали за то, чтобы не выдавать королеву замуж и, почитая её и падая перед ней, править за неё.

Ещё более маленькая группа сторонников была у князя Владислава Опольского, который надеялся хитростью окружить замок, взять королеву в опеку, которая была бы неволей, и сам править за неё. Молчаливый немец даже после свадьбы Ядвиги с Ягайллой не отказался от интриг, которые окончились ничем. Некоторые великополяне, может, ещё мечтали о Семко, но и его тайное прибытие в Краков и поведение не позволяли на него рассчитывать. Наконец, Гневош также надеялся позже найти союзников и помощников.

Так около этой грустной изгнанницы, которой с такой поспешностью готовились надеть корону, делая её «королём», плелись невидимые паутины самых разнообразных предприятий.

Однако все признавали её государыней, и достаточно было вида этой красивой девушки, чтобы завоевать сердца, так что никто не подумал ни отказать ей в правах, ни лишать её их. И все одинаково требовали помазания, благословения церкви, клятвы, чтобы укрепить на троне свою молодую пани.

IV

Отзвучали песни и колокола на Вавеле; обряд, который ждали с таким нетерпением, торжественно состоялся среди того веселья, которое знаменовало прибытие Ядвиги.

Все, кто с восхищением смотрели на этого коронованного ангела, когда в королевско-капелланских одеждах, в короне на голове, со скипетром и державой в руке, с распущенными на плечи волосами он стоял перед большим алтарём, сияющий, чудесно красивый, на протяжение всего обряда видели не радость на личике, не блеск победы в глазах, но тревогу и грусть.

Казалось, в глазах стояли слёзы, ручки дрожали, поднимая тяжёлые атрибуты власти, казалось, упадёт под бременем этих одежд из парчи…

А когда она на пиршестве села на трон в окружении первейших мужей, достойнейших своих советников, когда зазвучали там весёлые песни и гремящие трубы, и радостные крики, видели, как два ручья жемчужин побежали по белому личику. Когда потом, провожаемая целым отрядом девиц и матрон, она пошла отдыхать в свою спальню, никто не видел, как она бросилась в объятия Хильды и разразилась долгим плачем. Среди этой толпы, этого шума она чувствовала себя одинокой, несчастной сиротой; день её триумфа был как бы похоронами надежды, расставанием со всем прошлым. Там ничего, нигде не напоминало ей о наречённом, с которым она чувствовала себя связанной присягой, воспоминаниями молодости, сердцем.

Её знали