Наследство Пенмаров - Сьюзан Ховач

— «…включая всю прибыль, арендную плату…»

Моя шахта, думал я, моя шахта. Мое дело. Работа всей моей жизни.

— «Нижеследующим завещаю…»

Он остановился.

Наступила полная тишина. И вот:

— «…моему сыну Филипу Касталлаку», — сказал Майкл Винсент и посмотрел мне прямо в глаза.

Глава 7

Почему Ричард и старый король никогда не ладили? Их характеры во многом были схожи…

Ричарда короновали третьего сентября 1189 года в Вестминстерском аббатстве… Ему не терпелось пуститься в увлекательное приключение: крестовый поход. Еще до коронации он приказал осмотреть корабли.

— «…В пожизненный траст, — продолжал Винсент, все еще глядя на меня, — а после его смерти…»

Он сказал что-то о том, что после моей смерти имение отойдет моему сыну, а если у меня не будет сыновей, то либо Джонасу, либо Джан-Иву, в зависимости от того, кого я укажу в завещании. Но я его не слышал. Я не слышал ничего. Я слышал только его голос: «Моему сыну Филипу Касталлаку». У меня голова кружилась от этих юридических формулировок, мозг отказывался их понимать, даже не пытался понять, только пытался принять, что оно было мое, в траст, но все равно мое, пожизненно мое, пока я дышу, пока буду просыпаться по утрам и смотреть на корнуолльские пустоши. Все наследство Касталлаков, очищенное от долгов и налогов, каждый кирпичик Пенмаррика, каждый квадратный дюйм земли внутри стен, каждая галерея шахты Сеннен-Гарт. Фермы арендаторов, ряды домиков в Сент-Джасте, черные утесы, золотистый песок. Рододендроны, гортензии и азалии, вереск, ежевика и утесник. Вся земля, известная под названием Пенмаррик в приходе Сент-Джаст в графстве Корнуолл.

Он все оставил мне.

Я его проклинал, оскорблял, угрожал ему, но теперь все выглядело так, словно я и слова не произнес. Давным-давно я вышел из его дома, посмеявшись над его деньгами и над всем, что он для меня сделал, и вот выходило, будто все наши прошлые ссоры не имели значения. Я думал, что он ненавидит меня так же, как я ненавижу его, но теперь получалось, будто ненависти никогда не существовало, что наша вражда была иллюзией, созданной и подкармливаемой шахтой, и ничем иным.

И вот он оставил мне шахту. И деньги, чтобы поддерживать в ней жизнь. Он все оставил мне, но мне вдруг не захотелось ничего, потому что для меня этот подарок был ужасен, я чувствовал себя так, словно пал ниц, исхлестанный невидимым шомполом. Мне хотелось поворотить время вспять, сбежать, вскинуть руки и защититься, убежать и спрятаться, уползти в безопасное место… Но пути назад не было. Бежать было некуда, перевернуть страницы прошлого — невозможно. Все свои ошибки я уже совершил, и теперь, когда отец умер, ничто не могло их исправить. Он оставил мне шахту и деньги, и теперь мне надо было с ними жить. Мне надо было ужинать в столовой Пенмаррика и слышать свой голос, произносящий: «Если ты закроешь шахту, я тебя разорю», сдавать чеки в банк и слышать свой голос, выкрикивающий: «Ты никогда не давал мне и пенни из своих чертовых денег!», каждый день спускаться в шахту и выслушивать, как мои воспоминания вопят: «Ты никогда меня не понимал! Никогда даже не пытался понять! Ты ничего для меня не сделал!» Так много ужасных воспоминаний; и мне надо было с ними со всеми жить.

Я поднялся. Присутствующие посмотрели на меня. Винсент читал абзац, в котором отец назначал Адриана душеприказчиком по своим литературным произведениям, но когда я встал, он остановился. Я взглянул на сестер. Мариана была хорошо одета, красива, ее голубые глаза были холодны, как лед; Жанна была бледна, ее лицо было искажено от горя; Элизабет была холодна, враждебна. Я перевел взгляд на Парришей: на Уильяма, громоздкого и неряшливого, чей веселый рот сейчас не улыбался, на Адриана, высокого и угловатого, — лицо его было омрачено чувством, которого я не мог понять. Я вгляделся в Элис, увидел презрение к себе на ее лице с крепко сжатыми губами, а потом задержал взгляд на священнике. Он все знал. Его лицо было непроницаемым, но все же полным осознания того, что именно будет значить для меня завещание. Он знал. В лице Джан-Ива тоже было знание, не знание священника, а знание намного более горькое, и тогда я понял, что ему всегда был известен текст завещания. Именно завещание привело его на ферму Рослин, оно заставило его втереться в доверие к матери и, тем самым, ко мне, завещание заставило его принимать участие в моих планах. Он сбросил со счетов шанс получить наследство от отца, но зондировал почву на предмет получения наследства каким-нибудь иным образом; он строил планы на будущее, пытаясь оказаться на правильной стороне, когда отец умрет.

Я стоял и смотрел на всех них и понимал, что они так же далеки от меня, как и я от них. Никому из них не было до меня дела. Да и почему бы им должно быть до меня дело? Ведь и мне нет до них дела. Меня интересовали только мать и шахта.

Я вышел из комнаты. Никто ничего не сказал. Никто меня не остановил. Я выскользнул из дома, побрел по дороге, направился через скалы к шахте, но и на шахте мне не было утешения, не было покоя — только темная загадка главного ствола и отвратительный выброс воздуха из печи, и в конце концов я двинулся дальше, в Сент-Джаст, к Морве, вверх по холмам, к пустоши, к Чуну. Я шел и шел. Я ничего не замечал, ничего не чувствовал. Я даже не знал, куда иду. Добравшись до замка, я чуть было не спустился по холму к ферме, но понял, что еще слишком рано, что я еще не могу решиться сказать ей. Знание было слишком постыдным. Мне хотелось поговорить об этом, попробовать снять с души ужасный груз, но поговорить было не с кем, кругом не было ничего, кроме широко расстилающейся пустоши, редких порывов ветра с дождем и видневшегося далеко на горизонте разрушенного моторного цеха шахты Динг-Донг.

Я пошел к Зиллану.

После того как рассеялась толпа, собравшаяся в церкви на похороны, деревня стихла. На улице никого не было. Я вошел в опустевший церковный двор, там было покойно. Могила отца была засыпана цветами, и когда я шел по дорожке, их аромат плыл мне навстречу. Легкий ветерок шевелил головки экзотических цветков, и, глядя на них, я вспомнил, что от меня здесь нет ни одного венка. Мать послала цветы от моего имени, но оплатила их сама. Я же не вложил ни одного пенни собственных денег, чтобы организовать отцу достойные похороны. Ни пенни.

Я сказал себе, что бесполезно жалеть о том, чего не сделал. Какая разница? Отец не мог увидеть эти цветы, не мог узнать, кто прислал венки, а кто — нет. И сожалеть теперь, мучиться желанием положить еще цветов на могилу, и без того засыпанную ими, было не только нелепостью, но и непростительной сентиментальностью.

И все же…

Я стоял у церковной стены. Я больше не мог думать; я только увидел скопления одичавших маргариток, все еще цветущих под защитой старых камней, и стал, наклонившись к ним, обрывать стебельки ближе к корню. Я не спешил. Я просто одну за другой срывал маргаритки, пока глаза мои вдруг не ослепли и я не перестал видеть.

Легкие цветы выпали у меня из рук. Земля под ногами была усыпана их лепестками, но я различал только белое расплывчатое пятно, и внезапно закрыв глаза ладонями, оперся о стену и заплакал, как не плакал с тех давних пор, когда был ребенком, в те времена, о которых старался забыть.

Плакал я долго. Лучше я себя потом не почувствовал, просто ощущал опустошение и скорбь. Я сел на землю спиной к стене и уставился на утопающий в венках могильный холм, но думать было не о чем; поздно было желать, чтобы прошлое сложилось по-другому, и хотя я пытался молиться, но не мог, веры у меня не было. Я все сидел и сидел на погосте. Я потерял счет времени. А когда заметил, что тени удлиняются, то услышал отдаленный стук кладбищенских ворот и понял, что больше не один.

Я ждал. Я услышал его шаги по дорожке, увидел его темный костюм, чернеющий на фоне серых могильных камней. Я видел, как он подошел к могиле отца, закрыл в молитве глаза, а когда открыл их, то обнаружил, что я за ним наблюдаю, сидя спиной к старинным камням среди старинных заброшенных могил.

Мы долго смотрели друг на друга, он и я, Адриан Парриш и Филип Касталлак, а между нами простиралась монументальная стена нашего общего прошлого, бесконечная пустошь вражды, которая разделяла нас более двадцати лет.

Он сделал шаг по направлению ко мне, потом отступил назад. Это было выше его сил. Через секунду он повернулся, быстро пошел по тропинке и исчез в тени крыльца.

А стена, разделявшая нас, рассыпалась в пыль. Пустошь стала просто миражом прежней ревности, и я почувствовал себя свободным.

Я пошел за ним. Поначалу я подумал, что он теперь в церкви, но ошибся. Он все еще был на крыльце, все топтался, словно не знал, что делать; рука его лежала на старом железном кольце, которое поднимало засов и открывало дверь. Моя тень упала в дверной проем; он поднял глаза. И вот мы стояли наконец лицом к лицу и впервые в жизни были равны.