Закон Тайга - Эльмира Нетесова

Его едва удалось накормить. Человек после обеда вскоре уснул. Не только он. Люди легли вповалку. Молча. Лишь са­мый длинный и худой, как жердь, остался у костра.

Он смотрел в огонь тихо, задумчиво. Глаза словно пеплом подернутые. Не видел, не слышал, не замечал никого.

Отобедавшие сучьи дети и фартовые ушли на работу в тай­гу. А человек все сидел в одной позе: не шевелясь, не двигаясь.

—  Попил бы чайку, мил человек, - предложил ему Мит­рич, подавая кружку с чаем. Но тот не увидел, не услышал. И старик слегка тронул за плечо новенького: - Испей чайку. Со­грей душу. Ить помереть можно, ежли столько переживать. Все образуется, утрясется. Ты ж почти на воле нынче. Согрей душу, милай. Ее беречь надо от лиха.

Мужчина перевел взгляд на Митрича.

—  Зачем? - спросил новенький сухо, коротко.

—  Чтоб жить. Ить недолго судьбой отведена эта радость каж­дому.

—  Радость? Шутить изволите? - Тот отмахнулся и снова в огонь уставился.

—   Вот ты политический, небось в политике соображаешь? А я? Я ж вот, что свинья в ананасах, ни хрена не понимаю. А посадили по политике. Вовсе старого. С печки взяли. Сколь годов отмаялся. А живой. Не стравил душу злом да обидой. Може, врагов, супостатов своих перевекую. Ежли Бог даст. И вживе ворочусь. В семью, в деревню, в свою избу. Хозяином, человеком. Не дам горю убить себя. Потому как мужик я! Лю­бого лиха сильней быть должный. Живучестью, милостью Гос­пода подаренной, супостатов своих накажу. Тебе пережить беду тяжко? А мне легко? Неграмотного ославили политическим. У меня от того на печке все сверчки со смеху, поди, издохли. А я - ништяк. Потому что - мужик, в кулаке себя держать должный. Не расплываться киселем, то бабье, их удел - в слезах тонуть, - убеждал Митрич.

—  А если жить не для чего стало, если весь смысл ее потерян, нет веры никому? Нет цели - отнята! Как жить ajz

тогда? - спросил человек, понемногу вслушиваясь в слова Митрича.

—  Даже я, вовсе дряхлый, жить хочу. Смысл, говоришь? А одюжить лихо, стать над им и уметь ждать завтре? Оно завсегда светлей. Цели нет? А семья, дети?

—  Нет их больше, - выдохнул человек.

—  Будут! Бог не без милости! Найдется и тебе утеха! Не рви душу, она нужна! Не гневи сердце - ему еще жить! Нешто ты слабей меня, замшелого, что в руках себя удержать не можешь? Да твои супостаты небось обрадовались бы, узнай о твоей кон­чине. А ты не дари им отрады! Довольно настрадался. Нынче об жизни пекись!

—  Добрый вы человек! Много тепла в сердце имеете. По­больше бы таких земля рожала. Спасибо вам за доброе! - отта­ивало понемногу сердце новичка.

—  Я не добрый, я - правильный! Меня даже ворюги боят­ся! - расхрабрился Митрич. И, сунув кружку чая в руки чело­веку, уже не предложил, а приказал: - Пей!

Старший охраны, молча наблюдавший, в душе не раз по­хвалил настойчивость и дедовскую убедительность Митрича. Са­мому всегда недоставало этих качеств. Не хватало терпения и тепла. Хотя одного без другого не бывает...

Новенький пил чай, вполголоса разговаривая с дедом. Каж­дое их слово слышал старший охраны, понимал и сочувствовал. Но... Как всегда - молча. Потому что иного не позволяла долж­ность.

Новичок и впрямь был не из рядовых. И угодил в зону с большой должности военного начальника. Освобождал конц­лагерь в Германии и взбунтовался против отправки освобож­денных пленных в зоны и лагеря. Даже до вождя дошел. Свое мнение высказал. Едва вышел из кабинета, его и взяли. Под бок к тем, кого защищал. А он и там не успокоился. Кричал о жестокости, лжи, извращенном понимании законов войны, не­умении, неспособности руководить страной и людьми.

Большой был авторитет у человека. Его слушали. Поддер­живали. Даже администрация зоны. Но и здесь на него нашлась управа. Взяли из зоны. Затолкали в одиночку на годы, отдавали на издевательства блатной шпане, охране.

Долго не могли сломать. Не поддавался. Пытались втоптать в грязь. Пускали о нем невероятные грязные слухи. Но даже они не прилипали. Им не верил никто, кто видел или слышал о нем однажды. А когда силы сдали и он свалился в камере беспомощным, его подняли ночью. Ничего не объясняя, не говоря, вывели во двор тюрьмы. Он думал, что этот день - последний в его жизни- Ночами выводили только на расстрел. Звуки выстрелов не раз слышал в камере. Все понимал. Знал: когда-то придет и его час...

В себя он пришел уже в поезде; увозившем его вместе с другими в Трудовое. Об этом сказал охранник. Он же сообщил о смерти Сталина. Сказал, что со вчерашнего дня по всем тюрь­мам, зонам, лагерям отменены все расстрелы до результатов рассмотрений и решений особых комиссий.

Для себя он не ждал облегчения участи. Устал верить, наде­яться, доказывать свою невиновность и правоту. Устал отстаи­вать жизнь, которая успела порядком измотать и надоесть. Он понимал, что вернуть прошлое невозможно. Да и возраст не тот, чтобы верить в чудо. Но когда охранник сказал, что его, как и других, везут к условникам, посчитал: разыгрывают! Ког­да оказался в Трудовом, подумал, что именно здесь, на непо­сильных работах, его решили окончательно доконать...

Он не знал никого из тех, кто вместе с ним приехал сюда. Они не говорили в пути. Общение - не всегда облегчение, оно стало страданием, бедой всех и каждого. И люди, натерпевшись, стали замкнутыми, недоверчивыми.

Молчал и он. Всю дорогу. Весь путь, который считал послед­ним в жизни.

—  Жив будешь, дружочек. Нихто тебя пальцем не тронет. Тут бедолаги, такие, как я, маются. И тебе ровня имеется. Гене­рал и подполковник. Военные. Ну енти, доложу, мужики! Креп­кие орешки! Железные. И снутри, и снаружи. В Трофимыче осколков с ведро сидит. В ногах. А он ходит. Илларион - кон­туженый. Но ништяк! Вкалывают здорово. И духом крепки. Лиху не сдались. Лиходеям не поддались. И все у них в порядке. Как на войне. И ты выправишься о бок с нами. Главное, душу со­греть, остатнее - само оттает.

—  Это уж как повезет...

—  Ha-ко вот черемши с тушенкой пожуй. Вкусно! И пользи­тельно! Требуху оживишь. Она на витамины враз откликнется. Жрать запросит. Ты ей и давай. От харчей силы появятся, здо­ровье. Оно тебе надобно нынче. Заставь себя жить. Помереть всегда поспеем. Это от нас не сбегит...

Новенький хрустел черемшой, заедал ее тушенкой, хлебом. А Митрич все подкладывал таежную пахучую зелень, расхвали­вал ее на все лады.

Вдвоем у костра и веселей, и теплей. Старику, может, от того было зябко, что не о ком было ему заботиться, не с кем поговорить, некого уговорить, убедить, пожалеть.

Никто из условников давно не нуждался в его заботах. Са­мого вот жалели. А потому не брали в тайгу. Оставляли по- стариковски управляться. С костром, едой. Бесхитрост­ны эти заботы, но не отрывать же на них сильных, крепких мужиков. Вот и предложили фартовые определить Митрича кашеваром, а вместо него остальным в тайге вкалывать. Зачем старому маяться в лесу? У палаток ему пусть не легче, но спод­ручнее. Да и еда у него получалась вкусней, чем у других. Успе­вал старик в палатках порядок навести, принести воды, подме­сти вокруг, а иногда чью-то рубаху постирать.

Ему за это не забывали сказать спасибо даже фартовые. А много ль старому надо? Не обижают. Не перетрудился. Не го­лодает. Живой, здоровый, и слава- Богу.

Но сегодня у него праздник. Есть собеседник. Грамотный, культурный, душевный человек. И уважительный, послушный. К деду с почтением, от какого Митрич совсем отвык по зонам.

Другие спят. Вовсе ослабли люди. Даже на другой бок не поворачивались. А худые, чуть ли не просвечиваются. Но стар­ший охраны не велел будить. Мол, пусть выспятся. Тогда и на­кормим.

Чудной, будто не знает, что крепкий сон лишь на сытое пузо бывает.

Митрич первым узнал имя новенького - Андрей Кондрать- евич. Ему немногим за пятьдесят перевалило. Коренной моск­вич. Был женат. Были дети - двое взрослых сыновей. Все было. Ничего не стало. Отказалась от него семья. Получил от них письмо, когда в одиночной камере сидел. Там это письмо ему отдали. Он сразу узнал почерк старшего сына. Сердце дрогну­ло: нет обратного адреса. Значит, простились с ним. Поспеши­ли.

«Ты испортил нам все будущее, всю жизнь. Добиваясь правды для изменников Родины, предателей, дезертиров и полицаев, не подумал о своей семье, о нас и матери. Нам невозможно жить в Москве. Все знакомые, друзья отвернулись. Делают вид, что не знают нас. Мать уволили из института как жену врага народа. И она уже не смогла заниматься научной работой. Раз­носила почту. Целый год. Пока не сжалились над нею бывшие сослуживцы и ее взяли в институт лаборанткой. А все - ты! Все, что связано с твоим именем, приносит несчастье. Нам стыд­но называть тебя своим отцом. Мы изменили фамилию и взяли материнскую - девичью. Только после этого я смог продол­жить учебу в академии, а Петр - в институте. Мы едва справи­лись со случившимся. Мать едва выжила от нервного потрясе­ния и совсем изменилась. Она не хочет больше видеть и вспо­минать тебя. Ты всегда был эгоистом и не считался ни с кем. Ты считал, что вокруг - недочеловеки, а ты - исключительная личность. Живи в своем заблуждении и забудь нас. Останься хоть раз мужчиной и не тревожь нас своими письмами. Поверь, их уже никто не ждет. Ты ничего не принес в семью, кроме несчастья. И позора... Нам от этого теперь очи­щаться до конца жизни. Возможно, так и не очистим имя свое. Мы отказываемся от тебя. Как от отца и человека. Навсегда. Перед всеми. Прощай».