Закон Тайга - Эльмира Нетесова

Начальник зоны тогда выслушал его молча. Не перебивая. Не орал и не грозил.

А он рассказывал о своем экипаже, не тая ничего. О боях, о выручке, надежности и смелости, которая не раз загородила от смерти его жизнь. Впервые все начистоту. Как фронтовик, ви­давший всякое и отбоявшийся всего, даже смерти.

—  За что держаться в жизни, как не за своих, кому тогда ве­рить? Я с ними самое трудное пережил. Они мне - как братья...

Начальник зоны побледнел. За край стола схватился цепки­ми пальцами:

—  Стыдиться надо такого родства. Бежать от него на край света без оглядки! А ты еще защищаешь их? Ты знаешь, кто их судил и где? Так молчи! У нас не ошибаются! Да еще там! Мне следует сообщить о тебе! Но как фронтовика - передам в рас­поряжение управления. Пусть переведут в другое место. Я с тобой не смогу работать. Мотивируй свою просьбу здоровьем, климатом, как угодно. Но прошу не медлить, так лучше для всех....

«Спать, спать», - пытался уйти от воспоминаний старший охраны.

Его увезли из той зоны на старой полуторке, трясущейся на всякой выбоине. Он сидел в кузове, прощался с Колымой. Ныли не раны. Их он не чувствовал. Впервые болело сердце. Может, от долгого молчания иль страха, а может, его впервые разбуди­ла проснувшаяся не ко времени совесть...

Спать! Во сне все живы и молоды и - нет вины. Ни перед живыми, ни перед мертвыми.

Не спали и фартовые. Им не давала покоя мысль о возмож­ной амнистии. Старший охраны прислушался к их разговорам: законники были уверены, что охранник уже уснул, и болтали в полный голос.

—  А тебя, мудака, чё на войну понесло? По бухой с рельсов съехал иль на навар позарился? - спросил Шмель кого-то из своих. И старший охраны отчетливо услышал голос Рябого:

—   Понту не ждал. На войне самый клевый навар - соб­ственная шкура. И калган, коль целым из атаки унесешь.

—  Стемни чего-нибудь, - попросил Косой.

—  Оно без лажи есть что трехнуть. Но одна ситуевина до гроба мне запомнится. Языка надо было спиздить у немцев. Чтоб узнать про все. Я ж в разведке был. Но стали жребий тя­нуть. Мне досталось. До ночи ждать пришлось. Я ихнего стре- мача на гоп-стоп взял. Без шухера. Как маму родную. Ботнул: коль рыпнется, запетушу падлу!

—  И как он тебя понял? - рванули смехом фартовые.

—  Все на жестах, как немые. Но враз допер, паскуда! Меня боком обходил. Ссал - кормой разворачивался.

—  Видать, он на тебя донос настрочил за плохое обращение с фраером, и ты в ходку влетел?

—  Хрен в зубы. Не за него меня замели. Я в Кёнигсберге влип. На старухе! Тряхнул ее, старую плесень. Рыжуху у ней взял. Она, стерва, на меня командиру наляскала. Мол, трамбо­вал, грабил ее. Меня - за мародерство! Вроде я лизаться с нею должен был! Война есть война. В ней ни без смертей, ни без трофеев не бывает. А у меня все через жопу. Дышу - значит, живой. А трофеи все забрали. Отняли. Подчистую! И фрицам раздали. Да еще с извинением. Мать их в суку, этих команди­ров! Ничего, кроме ходки, у меня не осталось от той войны! - зло сплюнул Рябой.

— Дурак! Зачем тебе война нужна была? Отсиделся бы тихо! Пофартовал бы в оккупации. Хоть не обидно было б, - заме­тил Шмель.

—  Я со всеми. Из тюряги попросился. На войну. Сам. Вся «малина». Было больше полусотни законников. А в живых лишь шестеро остались. Вместе со мной. Но и тех отправили сроки до конца отбыть. Кого куда. По разным зонам. Они пытались напомнить про обещание - дать волю после победы. А их на­дули. Околпачили, как ванек. Кому теперь верить? Никому. Сво­бодными стали погибшие. Но велика ли радость от того?

—  А за войну хоть одну медаль дали? - полюбопытствовал Линза.

—   За отвагу. Выше этой нашему фартовому нельзя было давать. Да и ту забрали. Конфисковали вместе с портсигаром, где я ее берег.

—  Плюнь!

—  Заткнись! Ты повоюй, получи ее, а потом трехай, нужна иль нет. Я ее не с земли поднял, не отнял. Ну и пусть фартовый! Ведь сами наградили. Значит, заслужил. Так хоть бы не отнимали, сволочи!

— Да что б ты с ней делал? Кентов смешил? По бухой наде­вал похвалиться? Иль в дело, для удачи?

—  Тебя, мудака, не спросил. Берег бы. Всю жизнь. Что и меня когда-то за человека посчитали. Значит, нужен был. Да только до твоей гнилой тыквы это не дойдет. Невоевавшему - не усечь...

—  А толку? Со мною ходку тянешь.

—  Тяну. Зато четыре года не в тюряге сдыхал. Как все фар­товые - на воле. Не тырился по хазам. Воевал.

—  А за кого?

—  За себя! За всех законников! Чтоб ни одна вошь не лязга­ла, что отсиделся я за чьею-то спиной.

— Тебя, верняк, первого амнистируют, - подал голос Линза.

—  Не мой это кайф! Мародерская статья приравнена к по­литическим. Так что навару не жду для себя. Давно в треп не верю. Те, кто уши развесил на обещания, все в земле лежат. Недаром говорят, что вор не должен на обещанки полагаться. А свой куш у судьбы обязан отнимать.

—  А что, если завтра об амнистии объявят? - прогнусавил кто-то. И добавил: - Мы ж фуфловники!

—   Нас даже Сталин обманул. Ему мы верили. Теперь - кранты. Завязал с фраерами! - ответил Рябой и больше не всту­пал в разговор. Наверное, уснул.

Старший охраны ворочался с боку на бок. Скажи ему Ря­бой - не поверил бы. Но знал: друг другу фартовые не врут. Это у них - западло.

Заснул под утро. Но и во сне выскакивал из горящего танка в окоп. А усмехающийся Шмель сыпал и сыпал землю на его голову совковой лопатой, приговаривая:

—  Приморился, хмырь! Шкуру свою сберег, падла! А на кой хрен она тебе?

Старший охраны проснулся в холодном поту. Ему нечем было дышать, прихватило сердце. А рядом ни души, ни голоса, ни звука.

«То ли проспал, то ли слишком рано проснулся», - замель­кали в голове мысли. Хотел позвать кого-нибудь из ребят-ох- ранников, но не получилось. Стало страшно. Всю жизнь боялся смерти. Потому молчал! А теперь хотел заговорить и не может. Нелепо. Он схватился за полог палатки и сделал попытку под­тянуться.

—  Что с вами? - склонилось к нему лицо Ванюшки.

И, поняв без слов, принес воды, напоил, помог отдышать­ся, осилить боль.

—  Кричали вы сегодня во сне. Ругали кого-то. То Василь Василича, то еще кого-то звали. Прощения просили. А

все память, нервы, война...

—  Где люди? Условники? - сконфуженно прервал старший.

—  В тайге. Работают. Тут только я и Митрич.

Нахмурился старший охраны. И подошел к костру погреть­ся, попить чаю.

—   Мужики нынче амнистию ждут. Говорят, без нее не можно. Авось и мне облегчение выйдет, - улыбаясь подошел старик.

—  Дай Бог! - пожелал старший охраны. И невольно огля­нулся. К палаткам подъехала машина из Трудового.

—  Выгружайтесь! - выскочив из кабины, скомандовал Еф­ремов.

Из кузова выскакивали люди. Изможденные, бледные, они еле держались на ногах. Иные хватались за кузов машины, дру­гие тут же садились на землю. Троих охранники вытащили, по­могли.

—  Принимай, Лавров, пополнение, - обратился Ефремов к старшему охраны.

— Да что я с ними делать стану? Их живьем можно закапы­вать! - вырвалось у старшего охраны.

Люди даже не отреагировали, голов не повернули, не обра­щали внимания на окружающих.

Ефремов подошел, досадливо морщась, сел рядом, заговорил:

—  Их мне вчера привезли ночным поездом. В сопровождении санитаров. Все политические. Сроки - сумасшедшие. Все как один в одиночных камерах по многу лет отсидели. Конечно, не без трам­бовок, не без мук. Как это бывает! Ну а теперь - Сталин умер. Кому охота за этих отвечать? Они не мужики, все ученые, интел­лигенты. Случись что, на вчерашнее не спишешь. За каждого соб­ственной башкой и шкурой ответить придется. Вот и кинули ко мне, как в санаторий, до той поры, покуда разберутся с ними. В тюрьме условия не создашь. А к нам их подкинули не случайно. Значит, точно на волю они пойдут. Прокурор утром звонил. Голос дрожал: мол, сбереги, удержи в жизни всех! Видишь, они все от­няли, а я - удержи! Кудесник, что ли, я? Так вот, единственная надежда у меня на тебя. Тут и воздух почище, и поспокойнее. А продуктов для этих задохликов велели не жалеть. Так я сегодня пару машин сюда пригоню с харчами. Пусть недели две оклема­ются, а там - посильную работу поручать станешь.

—  А чего в Трудовом не оставили их? - спросил старший охраны.

—  Чтоб не устраивать наглядной агитации. Сам же видишь, до чего их довели.

—  Им врач нужен...

—                Их врач - покой и свобода. Первое - есть, второго, думаю, недолго ждать осталось.

Митрич, подслушавший краем уха часть разговора, уже раз­вел второй костер, примостил треногу, подвесил котел и чай­ник для новеньких.

Охрана ставила палатки, обкладывала их хвоей, бережно об­ходя людей. Те сидели, стояли, лежали, безучастные ко всему.

Давно ушла машина в Трудовое. Митрич вместе с охранни­ками по одному подвели людей к костру. Усадили, накормили. Иных с ложки, уговаривая, убеждая. Лишь один не стал есть. С ним внезапная истерика случилась. Он кричал, плакал, ругал и проклинал умершего вождя, бывших своих друзей, вчерашний и сегодняшний день, до которого повезло дожить.