Мера бытия - Ирина Анатольевна Богданова

Поскольку руки были заняты дровами, а спина прижималась к поленнице, Катя не могла вытереть мокрую от плевка щёку и не могла развернуться и уйти. Оставалось молча стоять и ждать, когда соседка пойдёт дальше.

— Ненавижу! — Соседкин голос сорвался на фальцет, словно кувшин треснул, а глаза налились слезами. Грузно переступив опорками, она пошатнулась, словно пьяная.

От невозможности ответить у Кати стало горячо в груди. Ах, если бы можно было подбежать, обнять, сказать, что она своя, советская, и хотя бы шепнуть, что наши в Сталинграде наступают и скоро, совсем скоро Красная армия соберёт силы в кулак и растопчет фашистскую гадину.

Чтобы не выдать себя даже взглядом, она уткнула лицо в дрова, до крови оцарапав сучком ухо. Боль ненадолго отвлекла от несправедливой обиды, но ещё целый день Катя мысленно возвращалась к этой сцене и подбирала слова для ответа.

Мама говорила: «Не суди людей по наружности, суди по душе». А как судить, если душа спрятана за внешностью полицая? Трудно разобраться.

На связь с центром они с дедом выходили в восемь вечера, и около семи Катя начала беспокоиться. Дед не шёл и не шёл. Каждые пять минут Катя выбегала на крыльцо и вслушивалась в звуки за калиткой.

Из центра села доносились крики немцев — дед говорил, что там была открыта пивная. Катю передёрнуло от отвращения. Потом прозвучала одиночная автоматная очередь, поддержанная дружным хохотом. Проехала машина. Прохватывая ноги, по сеням сквозил холодный осенний ветер.

Без пяти минут восемь Катя сунула в карман финку, с тоской вспомнив об отобранных дедом гранатах. Она уже почти не сомневалась, что за ней скоро придут, и была готова к сопротивлению.

Скрип телеги и ржание лошади раздались ближе к полуночи. Вскочив на ноги, Катя устремилась к двери, на ходу сбивая половики и задевая стулья.

— Дедушка!

— Шнель, шнель! — отрывисто закричал молодой мужской голос одновременно с ударами ногой в калитку.

Катей овладело каменное спокойствие. Она обвела глазами комнату, остановив взгляд на тёмных ликах икон. При свете лампадки они выглядели торжественно и мрачно.

— Иду!

У калитки по глазам ударил яркий луч фонарика. Она нащупала руками задвижку:

— Битте, битте, герр офицер.

Дед приказывал ей всех фашистов называть офицерами, чтоб подлеститься. Двое немцев нетерпеливо топтались возле телеги, на которой лежало что-то длинное и тёмное.

Один из немцев с силой хлопнул Катю по плечу, так что она едва устояла на ногах. Видимо, это была шутка, потому что фриц коротко всхрапнул, распространяя вокруг себя крепкий чесночный дух, подправленный самогоном. Не похоже, чтобы они пришли с арестом.

Дед часто приводил в дом солдат, чтобы угощать их самогонкой, и сейчас Катя по наитию спросила:

— Шнапс?

— Я, я, шнапс, карошо, — оживились немцы.

Нагнувшись над телегой, они стали стаскивать с неё человеческое тело. Дед!

Между двух спин в шинелях Катя увидела запрокинутую голову с белым лбом и висящие плетями большие руки.

— Дедушка! — помимо воли вскрикнула Катя. Дед на руках немцев глухо застонал.

— Партизанен пух-пух, — объяснил один из немцев.

С пыхтением и ругательствами немцы втащили раненого в дом и положили на кушетку под образа. Тот, что объяснял про партизан, требовательно показал пальцем на стол:

— Шнапс, сало.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась Катя.

Взметнув юбкой, она бросилась в кладовую за бутылью, где хранился самогон, и салом. Когда наливала стаканы, руки тряслись, а по клеёнке растеклась мутная лужица с густым сивушным запахом.

Нарезать сало Катя не стала — сунула сразу кусок немцу в руки:

— Битте. Я к дедушке.

Ей показалось, что в глазах немца блеснуло сочувствие. Вытянув губы трубочкой, он втянул в себя самогон и впился зубами в сало. Другой немец что-то залопотал, но Катя перестала обращать на них внимание, пусть хоть всю бутыль вылакают.

Она тронула деда за руку:

— Дедушка, это я, Надя.

Больше всего в это минуту она боялась, что дед очнётся и сболтнёт при немцах что-нибудь лишнее, поэтому встала так, чтобы загородить его от немцев.

Окровавленный бинт вокруг груди весь пропитался кровью, но дышал дед тихо, почти неуловимо. Значит лёгкое не задето.

Переведя умоляющий взгляд на немцев, она знаками показала, что деду нужен покой. Расположившиеся вокруг стола немцы расселись вольготно, оттаивая в тепле и сытости. Казалось, что они собрались просидеть тут до утра. Катя побежала в чулан, где прежде пряталась от фашистов, и схватила пустую корзину. В корзину легла запасная бутылка самогона и вязка сушёной рыбы.

— Вот, возьмите и уходите. Ферштейн? На хаус, на хаус, — она с отчаянием кивала немцам на дверь, а потом сообразила, как быстрее их выпроводить, и заревела. Громко, в голос, кулаками размазывая слёзы по щекам и шумно сморкаясь в фартук. Фрицы вскочили как ошпаренные. Когда их сапоги прогремели по сеням и затихли на улице, Катя сорвалась с места и закрыла двери на все задвижки. Голова работала чётко и ясно.

Если деда ранили партизаны, значит, их семья у немцев не на подозрении. Надо будет выйти в эфир, доложить о ранении деда и ждать инструкций.

Она приложила ладони к щекам, словно обжегшись от их жара.

«Никакой самодеятельности, — сурово зазвучало в памяти наставление преподавателя спецшколы, — запомните намертво: выказать ненужную инициативу — значит провалить задание».

«А если инициатива нужная?» — вкрадчиво перебил благую мысль внутренний голос.

Ступая на цыпочках, Катя приблизилась к деду и села на табурет. Его дыхание не ухудшилось. Слава Богу!

Намочив в воде кончик полотенца, она потянулась обтереть лицо деда и вдруг увидела, как его веки дрогнули, а глаза сквозь ресницы глянули зорко и ясно.

* * *

Обнаружив, что глаза видят, а котелок варит, Тимофей Иванович обрадовался: жив, старый пень, ещё поскриплю.

Нарочно вставая под выстрел, Тимофей Иванович очень боялся, что его убьют наповал, но ещё больше опасался потерять сознание и в беспамятстве проговориться перед немцами и выдать внучку.

Когда Тимофей Иванович через связного в партизанском отряде сообщил Центру, что остался без радиста, то не ожидал встретить такую пичужку. Ей бы ещё в куклы играть да с парнями на танцы бегать. Носик картошинкой, косички, глазищи как серые искорки. Одно слово — Стриж.

Удачно ей позывной подобрали. Прежний радист, Колька, был хоть и молодой, но всё ж таки парень, отчаянная головушка, а тут девчонка, что дождевая капля из-под застрехи.

Жаль Кольку до сердечной боли. Тимофей Иванович крепко сжал губы, словно вздымая неподъёмную тяжесть. Колька сгорел по-глупому, когда не выдержал и помог сбежать арестованному парнишке из