Самосожжение - Юрий Антропов

Если, конечно, ее запустить вовремя, до начала ядерной войны, чтобы лазерное оружие не спалило шарики вместе с Красной Папкой.

А потом, когда кончится самая ужасная в истории человечества война, которая поставит последнюю точку в этой истории, газ постепенно выйдет из праздничных шариков, и Красная Папка благополучно спустится на землю.

Хотя бы и на мертвую.

И Красная Папка будет ждать своего часа, когда будущая жизнь будущего человечества начнет мало-помалу воссоздавать себя из атомов и молекул.

Поначалу преимущественно розового цвета.

…23 марта 1983 года президент произнес речь о космической войне, которая, безусловно, представляет собой наиболее рискованную и опасную из всех военных затей нынешней администрации.

…Советский Союз и его союзники были бы поставлены перед совершенно новой военной и политической дилеммой. Иными словами, космическое оружие — это провокационное оружие, это, безусловно, casus belli ядерной войны.

Контролировать космическую систему человеческий разум был бы не в состоянии. Решения надо было бы принимать в считанные секунды и учитывать при этом тысячи компонентов. Эти решения придется передоверить компьютерам. Роботы приобретут абсолютную власть над судьбами рода человеческого. Наши меньшие братья — животные — будут наконец отомщены за вековое господство над ними человека. Машинный мозг решит, быть или не быть человечеству на планете Земля.

И все-таки с праздничными шариками шанс есть, думал Гей. Какой-никакой. И хорошо бы при случае купить несколько шариков, наполнить их газом, привязать к Красной Папке и нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах не расставаться с этим праздничным украшением, чтобы при первых же признаках ядерной войны дать Красной Папке возможность взмыть куда-нибудь на Седьмое небо.

Только вот как угадать момент начала самой последней войны?

Так называлась статья в «Литературной газете».

Копирайт

Владимир Симонов

Ангелы не затрубят, ясное дело.

Поэтому Красную Папку все-таки следует оставить здесь, на Рысы, загодя.

— Ну что, пошли к финишу? — Мээн уже стоял на тропе самым первым, как вожак.

Гей близко к нему подошел.

— Я же просил вас, Матвей Николаевич… — сказал он вполголоса.

— Да что ты заладил! Они все прекрасные люди! — горячим шепотом отвечал Мээн. — Ты вспомни, с каким сочувствием они к Адаму отнеслись — там, на вилле… Более того. Все они, как я выяснил, участвуют в антивоенном движении. Да ты и сам еще услышишь об этом! Я просил каждого из них сказать несколько слов — там, на вершине…

Гей снова оглядел всю компанию.

И ему теперь показалось, что эти люди вовсе не похожи на маски. В их лицах напряжение было. Каждый из них, судя по всему, о живом думал, о болящем, о мире и о войне, во всяком случае, так показалось Гею.

В толпе он и Алину заметил, она стояла рядом с каким-то мужчиной, но смотрела, как видел Гей, на него, и он хотел было тут же к ней подойти, но решил это сделать на вершине.

Гей спохватился, что в описании ВОСХОЖДЕНИЯ почти отсутствует пейзаж как элемент художественно-образной системы. Ну какой же роман без пейзажа?

Даже у классиков пейзаж был и сам по себе, и в связи с каким-то настроением героя, его состоянием.

Мрак на небе — мрак в душе.

Ассоциативный пейзаж.

Или, наоборот, амбивалентный пейзаж.

Когда все шиворот-навыворот.

На эту вечно живую, вечно кормящую тему сочинено множество теоретических опусов — разумеется, глубоко научных и глубоко содержательных, — авторы которых конечно же стали членами всевозможных клубов, потеснив там и самих создателей пейзажа.

И вот Гей лишал возможности очередных соискателей членского билета в тот или иной клуб сварганить очередной теоретический опус.

В самом деле, что он мог и должен был сказать о пейзаже во время восхождения?

Кругом были горы, скалы.

Цвет преимущественно серый.

Ну и, конечно, много тумана.

Что он уже отмечал.

А временами туман был сплошной. Эка невидаль!..

Да, и еще он фиксировал, что вершина, куда они устремлялись, все более розовой становилась. Как отражение солнца, лучи которого где-то сквозь туман пробивались.

Стало быть, много тут не выжмешь.

Но тем не менее можно было сказать, что душевное состояние кое-кого из участников этого восхождения было созвучно пейзажу.

То есть пейзаж был ассоциативный.

Он вызывал, например, в душе Гея чувства весьма противоречивые. То кромешная тьма, то просвет. Да оно и неудивительно. Рядом с ним шла Алина, отнюдь не театральный кассир и не библиотекарь, не говоря уже о работниках торговли и службы быта, но он толком не знал, какая именно Алина — то ли та, которая приехала из Братиславы на «мерседесе», то ли другая, которая приехала из Старого Смоковца на «вольво». Впрочем, совсем не исключено, что это была Алина какая-то третья, скажем невеста, а может, была еще и четвертая, только жаждавшая стать невестой.

Словом, Ева шла рядом с Адамом.

Чуть впереди и сбоку.

Как и положено современной Еве.

Значит, вот куда привело упражнение с пейзажем…

Мээн долго молчать не умел.

А Гей, напротив, молчать любил, а сейчас так и вовсе говорить ни о чем не хотел.

Он мысленно был еще там, в том февральском дне восемьдесят первого, который только что воссоздал из атомов и молекул, но уже как бы блочным, достойным деяний Бээна методом.

Почему именно этот день он воссоздавал?

Судя по всему, воссоздание было неплановым.

Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Школа Бээна…

У Гея опять возникло предчувствие, что встреча с Бээном состоится с часу на час. Он поискал взглядом Алину — ту, свою, законную… — как бы пытаясь ответный взгляд поймать, который помог бы ему теперь укрепиться духом, но Алина оживленно говорила со своим спутником, была внимательна к нему, как если бы это был сам Гей двадцать лет назад, и движением естественным, будто привычным, как умела только она одна, не то соринку убрала с плеча своего спутника, не то воротник разгладила, и Гей поспешно отвернулся, ему всегда было больно видеть эти жесты Алины, потому что сам он ходил то без пуговицы, то с петелькой разодранной, в последние годы, конечно…

«Но это вовсе ничего не значит!» — словами Алины сказал он себе. Все ничего не значит… И эта зряшная мысль, как ни странно, отвела его от размышлений о Бээне, совершенно сейчас неуместном, а тут и Мээн обернулся к нему и сказал недовольным голосом: