Любовная лихорадка - Эустакиу Гомиш

Барселос: Эпидемия пройдет, и все наладится.

Зила: Дело не в эпидемии. А в том, как люди друг к другу стали относиться. На этом городе лежит проклятие. Улицы полны разбойников. Все, что уважалось раньше, перестало уважаться. Даже хозяйки домов ведут себя как шлюхи. И как ты хочешь, чтобы здесь процветало почтенное заведение? Погляди на эту баронессу, о которой судачит весь город. Еще что-нибудь такое — и придется все закрыть.

Барселос: А ведь все, что нам нужно, матушка, — это чуточку воображения.

Париж

«Милая сестра!

Вчера мы были в Тулузе, на свадьбе нашей троюродной сестры Марии Бертран, урожденной Коштейра. Я не хотела ехать, но в конце концов уступила настояниям Фальяубера и дяди Теодорико, а также почтенных тетушек, которых возмущает моя вольная жизнь в Париже. Два дня я не появлялась у Ашиля, а Кавако все время придерживал меня за локоть, точно боялся, что я вдруг улетучусь. Сестра Мария некрасива, но зато приглашенные на свадьбу мужчины!.. Я почти что согласилась выйти замуж за одного из них. Там было человек шестьдесят — смотри и выбирай. На следующий день я встретила новобрачных на пути к церкви. Не понимаю, почему они медлят отправиться в свадебное путешествие. У Марии были темные круги под глазами.

Твоя Билота».

Дом Да Маты

Возбужденный конь решил облегчить задачу, раздвинув задние ноги. Голый Алвин, вернувшийся в кровать, удовлетворенно наблюдал, как Анжелика работает руками. Ему нравился этот приступ внезапной похоти. «Какой все же у нее здоровый вид», — отметил он, трепеща при виде ритмично дергающихся ягодиц. Орган коня заметно прибавился в размерах. В зеркалах отражалась вся сцена, нежная и жестокая одновременно. Алвин подумал, что скоро прыгнет на Анжелику и, ввиду тупости коня, преподаст ей урок настоящего животного обращения. Но вместо этого принялся рассказывать ей об одном старинном обычае польских крестьян.

Лагерь

Рыжая борода медленно шевелилась в такт движениям челюсти.

Котрин почувствовал, насколько здесь уважают Билла. «Вот первый из отверженных, который принуждает всех к молчанию», — отметил он про себя.

Котрин: Почему вы с вашими друзьями выбрали именно наш город?

Билл: Это не мои друзья, это мои последователи. Я даже не всех знаю в лицо. Кое-кто присоединился ко мне только вчера, сбежав от ваших горожан. Придут еще и другие, я уверен. Места хватит всем. Надо только оставить в городе свое прошлое, и их примут с радостью.

Дорога

Лошади неспешно двигались в сумерках, и Лусио увидел, как барон подносит к глазам шелковый платок. Чтобы отвлечься, он откинулся назад, следя за низким полетом козодоев, но не мог прогнать мысли о том, что барон губит себя. Новость, пришедшая от Барселоса, подкосила его. «А сколько такого было в прошлом», — подумал Лусио. Помолвка Билоты, например: все понимали, что происходит, даже он, глупый негр. Баронесса танцевала с Барселосом, а потом оба украдкой выскользнули прочь. А барон в подпитии провозглашал тосты за Третью империю. С тех пор Лусио каждый раз тер глаза, вспоминая, как Барселос тянулся рукой к юбкам баронессы, как падали брюки, обнажая его худые ноги, — а музыка наверху стала совершенно неистовой. Лусио пришлось отойти на некоторое время, и он поклялся, что будет до гроба хранить молчание. Он боялся, что ему отрежут язык. Но все же вернулся, чтобы досмотреть.

Редакция

Входит Котрин, размахивая руками. Барселос выпускает дым в потолок.

Барселос: Отлично, приятель. Давай, выкладывай новости.

Котрин: Новости? Какие новости? Ничего нового, все по-прежнему. Даже лихорадка уже никому неинтересна.

Барселос: Кто говорит о лихорадке? Публике не нужна лихорадка. Публике нужен хороший скандальчик. Что-то затевается. Все чуют: что-то затевается.

Котрин: Честное слово, шеф, ничего. Все по-прежнему.

Барселос: А Глисеро? Симоенс? Жулио Мескита?

Котрин: Все они у Элоя. Ничего нового.

Барселос: Так не бывает. Если бы ничего не было, они не собрались бы вместе. Зачем они собрались? О чем говорят?

Котрин: О чем и все остальные. Все та же история. Алвин исписывает свой карандаш. Баронессе нравится, как он пишет. Могу и я написать об этом, если хотите. Газета ваша.

Барселос: Ладно, оставим это.

Париж

«Милая сестра!

Мне сшили — спасибо дяде Теодорико — новые платья, все из гренадина со вставками алого шелка. Я в них такая красивая! Так что я позволила себе прокатиться с Аленом в Версаль на могилу Людовика XIV. О, какие там залы, приемные, будуары! Но ни следа уборных: говорят, Мария Антуанетта и прочие делали это прямо на пол. Что, это правда? Потом мы взяли фиакр и перекусили посреди Боскета Аполлона: прелесть, да и только! И ужинали мы тоже на воздухе, с канделябрами на столе. Ален очень деликатен со мной, но когда он отвозил меня обратно, то сделал не слишком приличный жест. Представь себе, он… Но в этом ведь нет ничего плохого? Я поклялась больше с ним не встречаться. Но от судьбы не уйдешь. Сейчас он взял отпуск, и мы решили вместе съездить в Швейцарию. Завтра мы уезжаем. Интересно, пустится ли Кавако по нашим следам.

Счастливо,

Билота».

Дом Да Маты

«Польские крестьяне устраивали оргии с проститутками и животными, сами при этом оставаясь наблюдателями. Конечно, кое-кто при этом мастурбировал. Животных возбуждали до предела, а проституток привязывали к их брюху в нужной позе. Не всегда женщина способна выдержать вес животного, к примеру, жеребца, но вообще это задача выполнимая. Часто женщина не испытывала никакого удовольствия, а только невыносимую боль.

Крестьяне, почти всегда пьяные, катались от хохота и заключали пари. На члене животного оставляли метки, чтобы видеть, на какую глубину ему удалось проникнуть».

Анжелика прервала рассказ Алвина, вскрикнув от ужаса, и потрогала орудие коня: «Смотри, какой огромный!» Алвин: «Ложись под него, моя полячка». Конь заржал и повернулся, положив задние ноги на кровать. «Он сейчас кончит!» — испугалась Анжелика. Алвин повалился на ковер. Жеребец, тяжело дыша, извергся на покрывало с вышитым гербом — так, что можно было заполнить до краев глубокую тарелку. Алвин, потеряв голову, набросился на Анжелику и покрыл ее грубо, по-звериному. После чего она кротко произнесла: «Из меня хорошая полячка, да?»

Лагерь

Котрин: Что значит «оставить свое прошлое»?

Билл: Ваши горожане привыкли жить прошлым. Книги по философии, религии, политике. Позитивизм, марксизм, католицизм, трабальизм и прочие измы. Чувствуете, что все это — в прошлом? Концентрированное знание, испорченная мысль. Они живут не тем, что есть, а тем, что было.

Котрин: Но как можно не считаться с прошлым? Как республиканцу остаться республиканцем, не считаясь с республиканскими идеями?

Билл: Это связано с идеей свободы. Если тебя не принуждают быть кем-то, ты вряд ли будешь знать, кто ты такой. Никто не ждет, что ты станешь поступать как националист, марксист или католик, ведь ты не приверженец ни одной из этих доктрин. Ты свободен. Улавливаешь? Ты решаешь сам за себя — именно то, что тебе нужно решить. Если внутренний голос говорит «Нет», ты говоришь «Нет». Если твое желание подсказывает: «Да», ты говоришь «Да».

Дорога

Да Мата придерживает лошадь, оказываясь бок о бок со своим слугой.

Да Мата: Лусио, друг мой, ты слышал, что говорят люди?

Негр (качает головой): Нет, сеньор, ничего не слышал, нет.

Да Мата: Ты же не глухой. Слышал, конечно. И лучше меня. Мы всю жизнь все слышим вместе, так ведь, Лусио?

Негр смотрит прямо перед собой. «Он не может меня упрекать за то, что я стал ни к чему не годным. Упрекать за то, что я стал старым и бессильным».

Барон смеется. Молчание.

Да Мата: Ты считаешь, это очень плохо для богатого и дряхлого барона — оказаться в таком положении? Эй, Лусио, что, по-твоему, мне делать?

Негр не знает. Он знает, что лучше быть нищим дурачком, просящим милостыню, чем оказаться в таком положении. Он искоса смотрит на барона. Тот перестает смеяться, лицо его корчится в темноте.

Да Мата: Остановись и возьми поводья моего коня. Мне надо по-большому.

Комиссия

Солдат: Читали газету, доктор?

Миллер: Не говори мне про газеты, Осирес.

Солдат: Они требуют посадить в тюрьму какого-то Билла.

Миллер: Так поезжай и арестуй его.

Солдат: Но у нас нет никаких улик, доктор.

Миллер: Зачем улики? Ты ведь читал уже газету.

Республиканский клуб

Барселос и Даунт, стоя в дверях, видят, как группа негров беспорядочно шатается по площади. У них нет работы или желания работать, и они живут за счет милосердия ближних. Для Даунта это невыносимо. Барселос замечает, что только в Бразилии таких около миллиона. Еще столетие или больше для стольких человек не найдется работы.